Вдова - Наталья Парыгина

Ей пришлось пробежать несколько вагонов. Вот и седьмой. Какой-то мужчина в болонье и в шляпе передавал ребенка женщине, уже стоявшей на перроне. Потом он взял чемодан и легко спрыгнул с высокой ступеньки.

— Митя! — крикнула Дарья, узнавая и не узнавая сына.

— Мама!

Голос был родной, Митин. А сам он таким новым, таким незнакомым показался Дарье тут, на скупо освещенном перроне, что, пожалуй, не решилась бы обнять его, если б он первый сам ее не обнял.

— И что ты всегда какой разный, — счастливым голосом проговорила Дарья, отстранившись от Мити и разглядывая его.

— Мама, это Валя, — сказал Митя.

— Ну, здравствуй, невестка...

Дарья сжала ладонями лицо чужой женщины и поцеловала в губы. И уверенным жестом матери взяла у нее ребенка:

— Давай, понесу.

Валя согласилась без колебаний, с покорностью дочери.

Поезд, лязгнув буферами, тронулся в свой путь.

За поздним ужином собралась вся семья. Стол был накрыт богато: «Столичная» прозрачно светилась в бутылке, сухое вино нескольких сортов, жареный гусь, колбаса, селедка, винегрет, грибы и румяные пироги на нескольких тарелках разместились на белой скатерти.

Митя ел с аппетитом, ел и хвалил, а Дарья не спускала с него глаз. Был он сейчас совсем таким же, каким Василий уходил на войну: крепкий мужчина с нерезкими морщинками на лбу, с твердым подбородком, с чуть обозначившимися залысинками, врезавшимися в густые русые волосы, и спокойным взглядом голубых отцовских глаз. На два года старше сегодняшнего Мити был Василий в сорок первом.

— Ты — сибирячка? — спросила невестку Анюта.

— Нет! Какая сибирячка! Из Запорожья. Прочитала в газете про сибирскую стройку и говорю маме с папой: «Поеду!» Мама заплакала. Отец на меня затопал. Одна дочка! Ни за что не хотели отпускать. А я все равно завербовалась и тайно уехала.

— Своевольные вы нынче. Ох, своевольные.

— Кабы только мы! — блеснув в улыбке ровными зубками, сказала Валя. — У меня и родители такие же. Написала я им из Дивногорска письмо, и что ж вы думаете? Через месяц оба прикатили! Дом продали, чемоданишки подхватили и — ко мне. А я в палатке с девчатами живу. Что делать? Собрали комсомольцы воскресник, построили нам землянку. Так и стали жить.

— В землянке? — завистливо переспросила Галя.

— Месяца три жили в землянке. А теперь у нас трехкомнатная квартира с паровым отоплением, в кухне — электрическая плита.

— В перекрытии-то участвовал? — поинтересовался Костя.

— А как же? Чтоб шофер да не участвовал? Третьей шла моя машина.

Не было в этот вечер в Дарьиной квартире посторонних, только свои, родные сидели за столом, а много их было — своих. Трое детей, зять, невестка, племянница... Приятно было Дарье сидеть за своим большим семейным застольем, гордостью полнилось сердце, и забывалась многолетняя вдовья печаль.

Старый цех полимеризации работал по-прежнему, но что-то все-таки изменилось в его положении на заводе. Так второй ребенок, помимо воли родителей, поглощая большую долю их любви и внимания, невольно оттесняет первенца.

Каучук, который выкатывали на решетчатых вагонетках из белого чрева «слонов», был нужен стране. Но тот, новый, превосходил его качеством. К тому же оказалось, что построенные цеха после некоторой реконструкции смогут производить каучука едва ли не в два раза больше. И тогда могучим «слонам» придет конец. Другие цеха сохранятся и даже будут расти, обслуживая новое производство, а цех полимеризации окажется ненужным.

Это была разумная неизбежность — отжив свое, уходить из жизни, но Дарья жалела большие и беспомощные перед волей людей аппараты, привычные до какого-то родственного чувства к ним. И о себе думала, что пора, пора ей уйти на пенсию, что свершила она в жизни труд, отмеренный судьбой, и может теперь отдохнуть, пока есть еще здоровье. Редко уже у проходной встречала она своих сверстниц. А сама все медлила. Из-за Гали медлила. Хотелось ей, чтоб Галя без нужды кончила десятилетку, поступила в институт. Правда, Анюта и Костя все деньги отдавали ей и не спрашивали, куда тратит, делая большие покупки с общего совета. Но Дарья, вспоминая прежнее ревнивое отношение Анюты к младшей сестренке, боялась далее невысказанных упреков.

Она, как всегда, аккуратно приходила в цех, ни разу не опоздав за многие годы, сосредоточенно следила за приборами и заботливо регулировала процесс в аппаратах. Но все больше давила на плечи усталость. И часто, выйдя с завода, Дарья, прежде чем влезть в тесноту переполненного автобуса, подолгу сидела в скверике у завода.

Скверик этот располагался на том самом месте, где когда-то стояла хибарка Ксении Опенкиной — первый в Серебровске Дашин приют. Только старожилы Серебровска помнили, что было тут прежде кладбище, кресты, церковь. В овраге, где во время стройки жили грабари, раскинулся просторный стадион. Стены оврага срезали, устроив нечто вроде огромной чаши, дно укатали, спортзал выстроили. Галя зимой бегала сюда на каток и уверяла, что лучше Серебровского стадиона вряд ли где сыщешь: ветер на дно глубокой чаши не пробирается, хоть сутки катайся — не озябнешь.

Дарья сидела, глядя на подходившие автобусы, на густую толпу людей, растекающуюся от проходной, и чувствовала свою связь, свою слитность с этими людьми — работниками ее родного завода. Ей было жаль, ей было почти страшно оторваться от них.

В воскресенье, проснувшись раньше всех, Дарья тихо ушла на рынок. А когда вернулась, Костя вдруг кинулся к ней с таким паническим видом ,что Дарья не на шутку перепугалась.

— Тещенька! — вопил он. — Тещенька!

Ни спросить, ни сообразить не успела Дарья, в чем дело. Костя подхватил ее на руки, закружил с такой силой, какой Дарья сроду в нем не предполагала.

— Будет! — орал он при этом. — Будет у вас сын, а у меня внук. Или наоборот. Но это все равно. Все равно? Верно, тещенька?

— Отпусти ты меня, оглашенный, — рассердилась Дарья.

Костя поставил ее на пол, но тут же схватил за руки.

— Вы что-нибудь поняли? — спросил укоризненно и едва ли не печально.

— Это тебе в диковинку, — высвободив руки, проговорила Дарья. — А я четверых родила.

— Что мне с ней теперь делать?

Костя широким жестом указал на дверь, и тут только Дарья увидала Анюту. Дочь стояла, легко опираясь плечом о косяк, в какой-то новой, чуть расслабленной и горделивой позе, и улыбалась снисходительно, с сознанием своего превосходства.

Костя обхватил Дарью за плечи и потащил в комнату.

— Анюта. Лист бумаги. Скорей!

Но Анюта чистую тетрадь с тумбочки достала без спешки, будто и руку протянуть резко опасалась.

— Пишите, тещенька, — настойчиво проговорил Костя. — «Начальнику цеха... За-яв-ле-ние...»

— Поздно в мои годы диктанты писать, — сказала Дарья, догадавшись, в чем дело, и положив ручку.

— В самый раз, — заявил Костя. — Да без ошибок пишите.

— Пиши, мама, — присоединилась Анюта. — Погуляй без забот на пенсии. А то родится малыш — не будет покою.

— Вы народите, вы и нянчите.

— Обязанности будем распределять потом, — возразил Костя. — Пишите, тещенька, заявление.

И Дарья написала.

Написала заявление, а ночью не спалось, тревожно сделалось от предстоящей перемены жизни. И как же, думала она, без работы, без завода станет жить? Привыкла вставать под звон будильника, спешить на завод, привыкла к дороге от проходной до своего цеха — такой знакомой, что хоть с закрытыми глазами по ней ступай.

«Анюте надо помочь, — убеждала себя Дарья. — Дождется своего крикуна — забот прибавится. Да и теперь покою не знает, опять ночами над учебниками сидит либо с расчетами да чертежами мается. Четвертый курс заочного института — шутка ли... Уйду на пенсию — все домашние заботы на себя приму...»

Утром Дарья, как всегда, пошла на завод среди людей, только в кармане платья вместе с заводским пропуском лежало заявление об уходе на пенсию. Мал был листок и невесом, но Дарья все время его ощущала, как тяжесть, мешал он ей радоваться ясному солнцу и предстоящей трудовой смене. «Приду и сразу отдам заявление начальнику цеха», — решила Дарья, намерившись таким способом поскорее избавиться от докучливого листка.

Она и в цех вошла с того конца, в котором находился кабинет начальника цеха, постояла минутку перед лестницей. «Занят, поди, с утра начальник цеха, — пришло ей в голову, — а я со своим заявлением полезу. Успеется после смены».

В этот день Дарья работала особенно живо и усердно, словно кому-то старалась доказать, что вовсе она не старая, что сил и проворства ей не занимать, да и какая старость? Пятидесяти нет. Это уж так в химии женщин балуют, что с сорока пяти лет пенсию дают.

Смена проскочила быстро, как никогда. Дарья за делом забыла о себе, сменщица пришла — с ней поговорила, потом домой заторопилась и лишь на полдороге от цеха к проходной вспомнила про заявление. Ай, батюшки! Не отдала ведь. Анюта спросит — что я скажу?