Российские фантасмагории (сборник) - Исаак Бабель

— Вы от сына? — встревоженно. — Что с ним? Вы говорите — выпустят?!

— Выпустят, да… Мне хотелось бы на этот счет поговорить с вами наедине, если позволите.

Все молчат угнетенно. Взгляды старух заползают беспомощно в оловянные глаза Ивана Петровича, тщетно ища под седыми бровями поддержки в своей сиротливости.

— Что ж, ежели секрет какой, — говорит он, волнуясь и глухо, — прошу вас, пройдемте за мной в кабинет.

Он ведет через залу, открывая заложенную половиком дверь.

— Только вы извините, у нас тут нетоплено. В столовой и спальной да в людской — все и ютимся.

Огромное зало выходит, должно быть, на улицу, но спущены шторы, и мебель пылеет в чехлах, а картины затянуты склеенной бумагой. Пол паркетный натерт и холодно блестит без ковров.

В кабинете сплошной беспорядок. Много мебели разной навьючено громоздко друг на дружку у стен, а под ней на полу высовываются толстые свертки ковров. На стене в золоченой тускнеющей зеленью раме распростерлась на фоне мрачного грота, перед черепом желтым, в раздумьи тупом Магдалина, свисая грудями на скучную книгу, мерцая спокойствием лба, обыденного, как затертый пятак. Под Магдалиной какие-то ящики, ящики с чем-то, прикрытые грубым холстом, возле них на полу есть следы от муки, и чуть пахнет селедкой.

Тяжелый, широкий письменный стол, крытый бордовым сукном, весь заставлен массивным чернильным прибором с медвежатами. Кажется, будто косматые эти зверьки неуклюже застыли, нахохлившись скукой, сползающей грузно с отвислых сосков Магдалины.

Пододвинув для Вальц полукруглое кресло в зеленом сафьяне, Чоткин сел на другое — деревянное, гладкое, с широкой резною дугой вместо спинки, и молчал выжидая.

— Видите ль, я давнишняя знакомая вашего сына, Петра Ивановича… то есть мы как-то нередко с ним раньше встречались у общих знакомых… Я раньше служила артисткой, и в театре мы с ним познакомились… — запуталась Вальц. — Одним словом, вашего сына я знаю давно и желаю ему только добра.

Она поежилась вдруг от проникшего холода комнатной сырости.

— Но теперь, знаете ли, я узнала: ему угрожает большая опасность. У меня есть в чрезвычайке близкие знакомые, и они мне сообщили…

Чоткин впивается трясущимся взглядом прямо в эти, слегка подведенные кармином, беспечные губки.

— Вы не пугайтесь, пожалуйста, хотя вашему сыну и грозит очень серьезная вещь. Видите ли, его могут или расстрелять или совсем освободить. Судьба его решится завтра и зависит она от одного человека, на которого вы легко можете повлиять.

— Кто же он?

— Председатель всей чрезвычайки, сам Зудин.

Чоткин обмяк, руки его со стола соскользнули локтями. Все его тело ушло глубже в шубу, словно улитка. Только стриженная седая голова тряслась отвисающей нижней губой, и слезы из мокнущих век спрыгнули на небритый колючий подбородок.

— Что ж тут могу я поделать? — прошептал он невнятно.

— Какой же вы, право, чудак. Говорю я вам ясно: судьба вашего сына, слава богу, в ваших собственных руках, я этого добилась. Вы легко можете наверняка его спасти от завтрашнего расстрела. Нужно лишь вам кое-что припасти и вручить кому надо завтра к двенадцати часам дня.

— Что же припасти?

— Двадцать фунтов золота.

Старик встал, и рот его дрябло раскрылся. Чтоб не упасть, он оперся руками о стол. Хрипящее дыханье сипело внутри его морщинистой шеи.

— Двадцать фунтов, двадцать фунтов… двадцать фунтов, — шептал он подавленно, — золота?.. Откуда же?.. боже мой, это совсем невозможно!

— Ваш сын с головою замешан в огромном, ужасном деле. Я разузнала все способы его спасти, но другого выхода нет. Конечно, если вы не можете, то извините меня за беспокойство. Прощайте! Только потом не вините меня уж ни в чем, я вас предупреждала…

И Вальц, вздернув носик, жеманно поднялась.

— Куда же это вы?! Батюшки, да что ж это сегодня?! — разрюнился Чоткин, цепко хватая Вальц за манто и не выпуская из рук. И, упав головою на стол, зарыдал порывисто, громко:

— Петичка, сынок мой возлюбленный! Да что ж это в самом деле, Христа ради, Христа ради, Петичка.

На пороге взметнулась старушка, круглая, толстая, маленькая, вся в сером, точно трясогузка. Уже успела раздеться.

— Иван Петрович, что с вами? — бросилась она прямо к мужу.

— Что с Петичкой?! — вскинулась она, как подбитая, к Вальц, держась за мужнюю шубу.

— Анюта, голубушка, Петичку… н-наш-шего завтра… убьют, рас-стреляют! — выл перерывисто Чоткин.

Старуха, не отпуская мужнин рукав, грохнулась на пол и громко, протяжно заголосила.

Вальц передернулась.

— Я, право, не понимаю: богатые люди, золото раньше имели пудами, а теперь воют, жалея фунты, чтобы выручить сына. Прощайте! — сердито дернула манто из рук ослабевшего старика.

— Постойте, постойте, Христа ради! — захрипел, протянувшись ей вслед, ковыляющий Чоткин. Старуха за ним, подвывая, качалась, раскисши от слез, как моченый анис.

— Ну, в чем же дело? — гордо рванула им Вальц, остановясь среди зала.

— Да куда же вы бежите, дайте подумать, обсудить, прийти с мыслями.

— Право, мне некогда, — опустила она свои пухлые губки, прикрыв густотою ресниц шоколадинки глаз. — Кроме того, это дело секретное, и на людях болтать я не буду.

Старики, подпершись и плача, потащили ее опять в кабинет с задумавшейся над селедками Магдалиной.

— Неужели нельзя меньше? — повис на Елене умоляющим взглядом слезящийся Иван Петрович. — Двадцать фунтов, Анюта, золота спрашивают к завтрашнему, — пересохшим голосом пояснил он жене.

Та, утирая платочком намокшие веки и нос, нервно всхлипывая, мусолила Вальц умоляющим взглядом, дожидаясь ответа.

— Странный вы человек, право, Иван Петрович, будто вы за прилавком. Разве люди в таких делах торгуются? Если вам такое одолжение делают и спасают жизнь сына, вы благодарите бога, что спросили не пуд.

— Хоть бы не все сразу. Откуда ж я столько возьму? — и он беспомощно раздвинул руками.

— Завтра к полудню должно быть готово все и сполна, — отчеканила Вальц.

— Иван Петрович! — вскудахнула старуха, — возьми ты уж, видно, мои все браслеты и кольца, и медальоны и цепочку с часами свои. Сын, чай, дороже, — и снова она затряслась в судорожном, ноющем плаче.

— Не хватит, старуха! — прошамкал наморщившийся мыслями Чоткин. — Разве попытаться занять у знакомых?.. Как же просить? не дадут! — ради бога скостите!

— Я уж сказала, что здесь не торговля.

— Кому же платить? А вдруг как надуют?!

— Не беспокойтесь, можно устроить, я берусь это сделать, чтоб дело было для вас верно.

«Как же, однако, устроить? — подумала Вальц про себя. — Как это раньше она не смекнула про это?»

— Вы приготовите золото, — тянула она, — завтра к полудню, а мы к тому времени выпустим Петра Ивановича, вот и будет всем хорошо.

— Значит, как выйдет, так и платить? — заганул Чоткин.

— Нет, зачем же — как выйдет? — поправилась Вальц. — Мы приготовим в чека ордер на освобожденье, а при ордере вы и заплатите, — поперхнувшись, тараторила она, — а по ордеру тогда и выпустят вашего сына.

— Знаете что, мадам или мадмуазель, извините меня, старика, — засопел быстро Чоткин, — я в делах этих не силен, а есть тут у меня — он тут же в доме живет — мой старый приятель, присяжный поверенный Вуншин. Вы не бойтесь, — подернулся он в сторону Вальц, заметивши жесты ее несогласья, — я от него никогда никаких секретов не имею: все, как на духу. И уж поверьте — могила. Словом, свой человек. Я посоветуюсь с ним, вы позволите, я сейчас же вернусь. — И старик, нахлобучась заботой, торопливо зашмыгал, словно боясь опоздать, как бы Вальц без него не раздумала и не ушла.

Анна Захарьевна, вытерши слезы, туманно смотрела бессмысленным, галочьим взглядом, пока Вальц в нерешительном раздумьи, сидя в кресле, щипала пушинки манто. Издалека, из столовой чилинькала зябко канарейка, разворошив у Вальц воспоминания о свежеющих шумах зеленой весны. И стало досадно, что лезли ей в голову сочные мысли о птичках и взбухнувших почках, когда нужно зачем-то сейчас, среди пыльного хлама, в холодном, угрюмом гробу кабинета плести неприятный дельцовский разговор.

«Как: для чего? Как: зачем? — всколыхнулась она — Сколько на это поганое золото я накуплю себе личной солнечной жизни!.. — даже замерло радостно сердце. — Нужно только довести эту канитель до конца», — стукнула себя по мечтам Вальц сучковатою мыслью.

Вдали где-то вздохнули и хлопнули двери. Торопливо и глухо кто-то шел, бубоня разговором. Скрипнули двери поближе. Канарейка, взметнувшись, зашуршала вслед уходящим упавшими крупками. Вот торопливо проходят по залу; один медленно, мягко и грузно — это хозяин: другой щелкает по паркету быстрой скрипящей подошвой. И перед Вальц из-за тучи портьеры, из-за туши хозяина выбегает, весь съежившись, небольшой человек, стриженный ершиком, в очках золотых, с мелкими серыми глазками, с маленьким узким лицом хомяка.