Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Несмотря на грузную комплекцию, Жоффр в эти дни действовал с небывалой энергией. Телефон как средство командной связи он ненавидел и, в отличие от Мольтке, который до 11 сентября не покидал своего штаба, изъездил, встречаясь с генералами, не одну сотню километров по пыльным дорогам, забитым войсками и беженцами. За рулем летящего с головокружительной скоростью автомобиля сидел бывший гонщик Жорж Буйо, получивший эту должность за свои победы на Французском гран-при в 1912 и 1913 годах. Мелькающий тут и там кортеж главнокомандующего стал привычным зрелищем в тыловых частях.

Британцы продолжали отступать почти в ногу с тремя отходящими по правому флангу от них французскими армиями, которые вели гораздо более ожесточенные и кровопролитные арьергардные бои, чем сражения при Монсе и Ле-Като. Ланрезак пребывал в уверенности, что 2-й британский корпус 26 августа был разбит наголову, и эта уверенность лишь укрепляла презрение подчиненных генерала к своим британским союзникам. Жоффру пришлось смириться с продолжающимся отступлением, поскольку новая, 6-я армия, которую он начал формировать на левом фланге, могла вступить в бой не ранее чем через неделю. Было ясно, что изначальный план, очерченный в Общем приказе № 2 от 25 августа, уже не имел смысла, поскольку намеченные для удара позиции постепенно занимали немцы. Значило ли это, что утратила жизнеспособность сама концепция мощного наступления на севере? Британского главнокомандующего и его офицеров занимало только спасение своей маленькой армии от непоправимой, как им казалось, катастрофы, постигшей французов. К 28 августа союзники отступили к югу от Соммы. Три дня спустя они начали переправляться через Эну и двинулись через Шампань, оставив Реймс.

Разного рода недоразумения только обостряли взаимную неприязнь союзников. 30 августа штаб Ланрезака отправил депешу в ставку британского командования с просьбой взорвать стратегический мост через Уазу под Байи. Лишь через несколько потерянных часов к мосту был направлен отряд саперов. Они въехали на мост в темноте, не заметив, что позиции уже заняты немцами; все саперы погибли, переправа осталась цела. На следующий день, 31 августа, 5-я армия продолжила отступать под палящим солнцем. Французам отчаянно требовалась помощь кавалерии Алленби, которая прикрыла бы их левый фланг. Луис Спирс, проявив творческий подход, принялся обзванивать начальниц почтовых отделений в возможных местах дислокации британских войск. На одном из звонков он наконец добился успеха: начальница нашла жандарма, а тот, в свою очередь, позвал к телефону английского гусара, с которым Спирс когда-то служил. Офицер обещал передать сообщение дальше и попытаться организовать переброску кавалерии в разрыв между двумя армиями. Однако ничего сделано не было.

Тем временем британская ставка практически не выходила на связь, перебираясь все дальше на юг и погрузившись в мрачное молчание. Сэр Джон с подчиненными, на взгляд Спирса, теперь «мало интересовался событиями, непосредственно не затрагивающими британскую армию»{605}. 31 августа запомнилось главным образом тем, что командующий британскими войсками превзошел самого себя, отправив в Лондон телеграмму, в которой излил свое отвращение к французам и кампании, которую вынужден совместно с ними вести. «Не понимаю, почему меня заставляют идти на риск, грозящий полной катастрофой, чтобы спасать их во второй раз, – писал он. – Я думаю, вы не представляете, насколько плачевно состояние 2-го корпуса, которое лишает меня возможности контратаковать».

Военный кабинет ошеломили подобные капризы военачальника, командующего единственной на европейском театре военных действий британской армией. Телеграмма сэра Джона попала в Лондон в критический момент. На протяжении почти всего первого месяца военного конфликта масштабные события на Континенте и участие в них британской армии были окутаны завесой тайны и недоговоренности. Газетные репортажи поначалу были редки, но неизменно бодры. The Times 17 августа вышла с оптимистичным заголовком: «Немцев выбили из Динана». По сложившемуся обычаю многие офицеры экспедиционных сил в письмах домой преуменьшали свои мытарства. 30-летний капитан Оксфордширско-Букингемширского полка Гарри Диллон 29 августа живописал: «Я в отличной форме, все идет тип-топ. Мы совершили длинный марш-бросок – страшное дело, 25 часов почти без остановки, и так уже не первый день. Ноги гудят иногда совершенно невыносимо. Мы ударили в самую гущу немецкой армии и положили многие тысячи немцев. <…> Эти свиньи вытворяют совершенно недостойные вещи. Как-то раз гнали перед собой женщин и детей. <…> В другой раз переоделись во французскую форму и выскочили с криками. <…> Но мы всюду их побеждаем».

Оставим за скобками подобную чушь, призванную ободрить родных, однако даже премьер-министр не подозревал о том, какие масштабные, по сравнению с британскими, сражения приходится выдерживать французам. Дважды перечитав телеграмму о битве при Монсе, Асквит смиренно заметил Китченеру: «Полагаю, вы делаете все от вас зависящее». Он постоянно упоминал нежелание французов сражаться, ссылаясь на сложившееся в британской армии мнение, что союзники находятся в состоянии паники. 24 августа Кабинет обсуждал возможность эвакуации британских экспедиционных войск через Дюнкерк, но позже паника немного улеглась. Морис Бонэм Картер, главный личный секретарь Асквита, писал Вайолет Асквит 28 августа с характерным националистическим самомнением: «Наши творят чудеса и, мне кажется, попросту спасли положение французов»{606}. В аналогичном ключе высказался 29 августа и сам Асквит: «Бельгийцы… поистине бравые ребята – сильно выигрывают в сравнении с французами – и сейчас собирают свои войска»{607}. Глава Британии явно не представлял себе масштабы происходящего ни на фронте, ни в тылу. В тот же день он мимоходом упомянул Венеции Стэнли о том, что русские могут переправить во Францию через Архангельск три-четыре армейских корпуса: «Хорошая идея, как полагаете?» Два дня спустя он нацарапал наспех пару строк с пометкой «СЕКРЕТНО»: «Русские не прибудут – им нужно около полутора месяцев на дорогу до Архангельска!»

Асквит, несмотря на блестящий ум и чутье, рассуждал об этих важнейших стратегических вопросах словно о досадной неявке отдельных гостей на открытый прием. Весь август, когда страна уже воевала, премьер-министр по своему неизменному обыкновению проводил выходные за городом. Как-то раз, возвращаясь из кентской идиллии, он увидел на обочине автомобилиста с заглохшим двигателем и по-товарищески взял его на буксир до ближайшего города. В другую подобную поездку он подбросил двух маленьких ребятишек, возвращающихся после выходных из Маргейта в лавку в Луишем, посадив одного к себе на колени.

Совершенно незачем искать в этих мелких добрых поступках циничные мотивы, никто не фотографировал отзывчивого премьер-министра для газеты, они были элементарным проявлением его отеческого участия. Однако попробуйте представить себе, чтобы Уинстон Черчилль, руководивший страной во время следующей войны, вел себя подобным образом, когда решаются вопросы жизни и смерти. Не получится. Почти все слова и поступки Асквита в 1914 году представляли собой сдержанный отклик сдержанного человека на разворачивающуюся катастрофу, которую не представлялось возможным сдержать. Не имея ни навыков, ни намерения руководить военными операциями, он целиком положился на Китченера и Военное министерство. Позора в этом нет, не каждому дано быть военачальником. Однако и на роль руководителя страны в чрезвычайной ситуации такого калибра он годился не больше, чем Невилл Чемберлен в 1940 году.

Простые британцы между тем знали о происходящем на Континенте еще меньше. 18 августа The Times заявляла с уверенностью: «Ясно, что немецкая армия пока не перешла к тому масштабному и стремительному наступлению, которое пророчили нам профессора военных наук». Три дня спустя, когда стало очевидно, что на самом деле происходит прямо противоположное, Chronicle сообщила читателям: «Началась грандиозная битва, которая, по всей вероятности, решит судьбу Европы и перекроит ее карту». После этого 10 долгих дней публика оставалась в неведении относительно развития событий, что только усугубляло распространяющуюся (особенно в социально и политически неудовлетворенных «низших слоях») апатию.

Ректор Итона Эдуард Литтлтон написал в The Times письмо (которое было напечатано 24 августа), ужасаясь нравственной низости этих людей: «Среди рабочего люда встречается мнение, что в случае победы Германии хуже им жить не станет. С этой мыслью необходимо бороться, иначе жди беды». После выходных на природе тогда же, 24 августа, парламентский адвокат Хью Годли писал Вайолет Асквит: «Невероятно, как мало жители сельских районов знают и думают о происходящем. <…> Их гораздо больше интересуют собственные дела»{608}. В тот же день предполагаемые успехи русских в Восточной Пруссии и победы сербов над австрийцами вызвали всплеск бурного оптимизма в прессе. Строились смелые прогнозы, что царские войска вскоре возьмут Кенигсберг, а затем двинутся на Данциг. Шарлатан Горацио Боттомли достиг высот слащавой сентиментальности, заявив в своем еженедельнике John Bull: «Пусть каждый британец со спокойной уверенностью смотрит в золотое будущее, когда умолкнет пушечный гром, и мы вместе с женами и детьми соберемся воспеть подвиг наших дорогих павших друзей и новую эру, где навеки воцарится Князь Мира».