Украинско-российские взаимоотношения в 1917–1924 гг. Обрушение старого и обретение нового. Том 2 - Валерий Федорович Солдатенко

После восстановления поздней осенью 1920 г. на всем полуострове советской власти вопрос о Крыме, естественно, должен был решиться в рамках становления советской общественно-политической системы в целом. Процесс оказался несколько более затяжным, чем в двух предыдущих случаях (в начале 1918 г. и весной 1919 г.). Безусловно, существенно изменилась ситуация, сказывался и опыт трех предыдущих лет, желание субъектов политического процесса застраховаться от возможных проявлений негативных тенденций, имевших место в прошлом. Особенно важно было учесть национальный фактор, в частности – повнимательнее разобраться в приобретавших на определенных этапах революции и Гражданской войны довольно масштабных и острых проявлениях крымско-татарского шовинизма, экстремизма, попытаться найти убедительный, гарантированный способ предотвращения (или сведения к минимуму) деструктивных, по отношению к интернациональному сплочению жителей многонационального региона, националистических настроений и организационно-политических действий. Не меньшее значение имели и реальные процессы продолжавшейся борьбы (даже с окончанием Гражданской войны) – с остатками «бело-зеленого» движения, т. е. антисоветских партизанских акций, порождавшие часто и далеко не адекватные, не оправданные, как в смысле масштабности, так и применяемых жесточайших мер «красного террора», действия. Ситуацию в огромной мере усугублял начавшийся в 1921 г. голод, невероятно больно ударивший по жителям полуострова[820] с несколько ограниченными естественными коммуникациями с другими регионами, впрочем, переживавшими в той или иной мере те же беды и не готовых оказать помощь соседям. Очень тяжелым после потрясений долгих военных лет продолжало оставаться общее экономическое положение, непросто шел переход к нэпу[821].

Согласно замыслу, направленности данной публикации последние аспекты, при всей своей важности, смысловой весомости, не входят в круг рассматриваемых проблем. Поэтому лишь, что называется, – по ходу – можно отметить: имеющаяся историография по данному вопросу весьма обширна и столь же противоречива, так как в разные времена, однако практически неизменно, испытывала влияния, прежде всего, политической конъюнктуры, что, в свою очередь, как правило, уводило от чистоты научных подходов, в той или иной степени, но обязательно сказывалось на истинности оценок, суждений, выводов. Оставляя этот аспект для отдельных, специальных исследований, нельзя, впрочем, не отметить определенных сомнений относительно того, что политические институты получали в свое распоряжение достаточно выверенную, во всех отношениях достоверную информацию, что хотя бы отчасти не могло не повлиять на принятие довольно важных, в полном смысле слова – судьбоносных, решений.

Стоит также иметь в виду, что те, кому волей судьбы и истории в 1921 г. необходимо было принимать очень непростые решения, сознавали, что, кроме теоретически разработанных, программных принципов в национальной сфере, относительно конкретного случая с Крымом следовало учитывать еще один весьма немаловажный фактор. Речь о том, что крымские татары, имевшие в прошлом на протяжении столетий вплоть до 1783 г. свою государственность (Крымское ханство на правах вассала Османской империи), утратили ее с завоеванием Северного Причерноморья и Приазовья (с Крымским полуостровом) Россией, присоединением Новороссии к империи. Однако, генетическая память, дополненная в революционное время вспыхнувшими надеждами на приближающиеся кардинальные перемены, в том числе – на возможный возврат былого статуса, – существенно усилили национальные, националистические, мусульманские настроения. В среде демократически мыслящих людей и на полуострове, и за его пределами многие в целом сочувствовали перенесенным татарами страданиям и лишениям и потому, с известной долей понимания, относились к проявляемым стремлениям. И если бы крымско-татарский этнос превышал (даже совсем незначительно) пятидесятипроцентный барьер в общем массиве населения полуострова, при котором вполне логичным было бы применение этнографического принципа национально-государственного строительства, очевидно, перспектива выбора политико-правовой модели была бы не такой уж и сложной. Найти же вариант, в котором бы органично сочетались историческая традиция (которой, очевидно, не было желания пренебречь) с тем, что крымско-татарская общность составляла лишь немногим более четверти жителей полуострова, оказалось априори очень и очень нелегко.

Как бы невольным признанием объективно желаемого, однако недостающего количественного показателя являются гневные упреки В. Е. Возгрина в адрес большевиков, Советской власти, якобы в кратчайший срок наводнивших, оккупировавших Крым своими посланцами, хотя тут же автор кому-то напоминает, что «эти русские и без того имевшие огромное численное преимущество (подчеркнуто мною – В. С.) …видели в Крыму, в природе и людях этой прекрасной земли отнюдь не объект сыновней любви или эстетического восхищения»[822].

В ход пускается весь мыслимый набор сердитых ругательств с широким, без особого разбора, использованием «клеймящих» определений и эпитетов – колония, аборигены (это о татарах – В. С.), рабская покорность, холуйская предупредительность, людоедские директивы, (это о партийно-советском активе региона – В. С.) марионеточное государство, фарс (это о статусе Крыма – В. С.) и т. д.[823]. Конечно, любой человек может быть недоволен историей, свершившимся, сожалеть, что они развивались не так, как хотелось бы. Но с тем, кто берется их публично объяснять, истолковывать, явно не пристало ограничиваться десятками страниц отборной брани, бесцеремонными (и демагогическими), по сути, обвинениями, при тщательной маскировке (на поверку – бесполезной), желания уйти от реальных фактов, статистических данных, документов, объективной, всесторонней, взвешенной оценки сложных процессов.

В историографии приводятся неоднократно перепроверенные данные о национальном составе населения Крыма на 1921 г. На полуострове проживало 719 531 человек, из них русских – 298 666 (42,2 % от всего населения), татар – 196 715 (26 %), украинцев – 72 352 (9,5 %), евреев – 49 406 (6,9 %), немцев – 42 350 (5,9 %), греков – 23 868 (3,4 %), армян – 12 017 (1,7 %), болгар – 10 572 (1,5 %), поляков – 5 734 (0,9 %), иных национальностей – меньше[824].

Надо сказать, что сколько-нибудь серьезных разночтений на данный счет в научной литературе не наблюдается. Так, в хронологически последнем издании с тщательными выкладками и предметным анализом материалов переписи населения Крыма в 1920–1921 гг., корреспондирующимися с изданием 1930 г., приводятся следующие данные.

Из 718,9 тыс. жителей, охваченных статистами, 317,8 тыс. (44,1 %) идентифицировали себя русскими, 186,6 тыс. (26 %) – татарами, 53,5 тыс. (7,4 %) – украинцами, 48,3 тыс. (6,7 %) – евреями, 42,3 тыс. (5,9 %) – немцами, 23,8 тыс. (3,3 %) – греками, 12,1 тыс. (1,7 %) – армянами, 10,5 тыс. (1,5 %) – болгарами, 5,8 тыс. (0,8 %) – поляками, значительно меньше – представителями других национальностей[825].

В приведенных данных изданий разных лет есть определенные, хотя и легко объяснимые расхождения, связанные, прежде всего, с миграциями населения конца Гражданской войны. При этом следует обратить внимание на то, что сведения об удельном весе крымско-татарских жителей (как и других национальных меньшинств полуострова) практически не отличаются, что свидетельствует о приближении цифровых показателей к оптимально объективным.

Понятно и то, что количественный масштаб имеющихся в распоряжении ученых данных, если и претерпел определенные, но явно далеко не кардинальные изменения по сравнению с 1917 г. (особенно беженцы различных политических ориентаций), то удельный вес направленных в регион партийных и советских работников был все же микроскопически незначителен.