Азеф - Валерий Шубинский

Собственное расследование Герасимова привело к шокирующим результатам:

«Секрет изменения царского маршрута в тот момент, когда мне об этом изменении рассказал Азеф, никому из мелких чиновников известен не был, — его знало всего 5–7 человек. Все они действительно были „высокопоставленными сановниками“ в полном смысле этого слова, — и все же было ясно, что кто-то из них был предателем самого худшего типа, — человеком, который, оставаясь в тени, помогал террористам готовить убийство того монарха, клятву на верность которому этот человек принес. Одного за другим я перебрал всех этих людей, выяснил их связи и сношения и в конце концов пришел к убеждению, что этим предателем был человек, занимавший в высшей степени высокий пост в Министерстве путей сообщения»[251].

Кажется, Герасимов намекает, что «предателем» был сам министр, генерал-лейтенант Н. К. Шафгаузен-Шенбергэк-Шауфус. Мотив в данном случае мог быть лишь один — деньги. Те самые деньги из чарджоуского казначейства… Едва ли министр сочувствовал социальной революции.

И это, конечно, смертный приговор режиму! — министра-предателя, из страха перед общественным мнением, не отдали под суд. Более того, его тихо сняли с должности только в январе 1909 года.

Впрочем, в «ревельском деле» слишком много неясного.

По словам Герасимова, «…террористы имели два плана покушений: один — нападение на царский поезд в пути; другой — покушение во время поездки царя в подгороднее имение одного из придворных (кажется, графа Бенкендорфа). Нападение на поезд не могло состояться по той простой причине, что Азеф, получивший от своего информатора условную телеграмму о времени выхода царского поезда, нарочно задержал ее, — и сообщил о телеграмме своим товарищам и Боевой Организации только тогда, когда ехать для нападения было поздно. Что же касается до поездки Государя в имение, то оно было, по моему предложению, вообще отменено»[252].

Про отмененное покушение во время поездки в имение Бенкендорфа упоминают Аргунов и Чернавский. Этот план разрабатывался. А про нападение на поезд известно только со слов Герасимова. Не было ли это, как предполагает Прайсман, мистификацией Азефа? Может быть, хитрый двойной агент продемонстрировал Герасимову и Столыпину «спасение жизни государя» — на каковую в этот раз и не покушались?

Но информатор-министр (самое меньшее — товарищ министра) реально существовал. И подготовительная работа к покушению на Николая — была. Азеф не предавался праздности в объятиях Хедди.

«ЭТО НЕ МОЖЕТ ДЛИТЬСЯ ДОЛЬШЕ…»

А теперь посмотрим на события с другой точки зрения.

В книге Лопухина «Отрывки из воспоминаний», изданной в 1923 году в Москве (!), пересказывается такой разговор с Витте, состоявшийся в 1903 году в Париже. Витте был в то время обижен на царя и не скрывал этого — как и своей неизменной ненависти к Плеве, непосредственному шефу Лопухина.

«… A затем речь Витте, облеченная в форму двусмысленных намеков, приняла такой смысл: у директора департамента полиции ведь в сущности находится в руках жизнь и смерть всякого, в том числе и царя, — так нельзя ли дать какой-нибудь террористической организации возможность покончить с ним; престол достанется его брату (тогда еще сына у Николая II не было), у которого я, С. Ю. Витте, пользуюсь фавором и перед которым могу оказать протекцию и тебе»[253].

Трудно сказать, что там было на самом деле — Лопухин мог посмертно «оклеветать» Витте, Витте мог «проверять» Лопухина — да мало ли что.

И, конечно, Азеф про этот разговор не знал. Но общую атмосферу — понимал.

А теперь вдумаемся в то, что происходит.

Начальник спецслужбы с ведома премьера санкционирует подготовку серии покушений на царя — с тем, чтобы они не были доведены до осуществления. Поручают они это человеку… сомнительной честности. Да, про его роль в убийствах Плеве и Сергея Александровича они не знают (не хотят знать), но покушение на Дубасова было у них на глазах. Причем этот человек командует настоящими, убежденными террористами. И постоянно находится под угрозой разоблачения.

А чем эта игра должна закончиться? Есть только два варианта: или вся группа арестовывается (а, кстати, почему это до сих пор не сделано? Слово, данное Азефу? А зачем оно дано?), или… очередное покушение «случайно», «по недосмотру» удается довести до, так сказать, логического конца.

В «Царе Федоре Иоанновиче» Алексея Толстого (Азеф мог смотреть спектакль по этой пьесе в Художественном театре, он же был театрал) Годунов так отдает приказ об убийстве царевича Димитрия, несколько раз со значением повторяя: «Скажи ей, чтоб она (мамка. — В. Ш.) блюла царевича». И всё. Может быть, именно так и надо понимать милейшего Александра Васильевича?

Ведь Азеф хорошо знал, как надоел своим приближенным государь Николай Александрович, надоел своим упрямством, необязательностью, примитивно-черносотенными взглядами да и просто глуповатостью. Конечно, мы сегодня осознаем все «смягчающие обстоятельства»: последний император, в отличие от многих, не домогался власти, он получил ее по случайности рождения; и, в отличие от очень многих плохих правителей, за все свои ошибки он заплатил собственной кровью и кровью близких. В глазах Азефа этих смягчающих обстоятельств не было. Николая он презирал самым страшным презрением, каким умный циничный человек презирает глупца. И это презрение должен был приписывать Столыпину — тоже умному человеку.

А чем все это кончится для него, для Азефа? Он просил Герасимова «отпустить» его. Но ведь отпустить себя мог он сам — без всяких проблем. Сбережений вполне хватало на билет до… положим, Нью-Йорка. Или нет, там много русских евреев. До Сиднея. До Новой Зеландии, о которой он упоминал в разговорах с женой. А там уж можно, при желании, найти работу по инженерной специальности. Ни полиция, ни эсеры не стали бы его особенно искать.

Да, «это не может длиться дольше», как шептал он, скрежеща зубами, во сне. Он в самом деле устал. Он понимал, что «дело на царя» — последнее в его жизни. Но его надо было завершить.

А вот завершить его можно по-разному.

Арест БО для Азефа — смертельная опасность и вечный позор. Позор… с чьей точки зрения? Политически Азеф в 1907–1908 годах был скорее на стороне власти, на стороне Столыпина. Но нравственно… Значило ли это слово хоть что-то в случае с Азефом? Может быть, и значило. Ведь были у него дети, сыновья, которых он очень любил, хотя не видел месяцами. Он хотел, чтобы они его уважали. А дети эти росли в революционной среде. И потом — в этой среде Азеф был вождем, героем, а в среде охранительной — только знающим и полезным агентом. Может быть, он хотел и в истории остаться героем, а не предателем?