Самовар. Б. Вавилонская - Михаил Веллер

– Привидения в замке Шпессарт, – комментировал Зубков и запел под Вольдемара Матушку, хотя тот был привидением из другого кино.

– Как-кая баба! – прицокнул Бейдер, плотно вписавшись сквозь грудастую блондинку, облитую лайковым завмаговским пальтецом.

– Так трахни ее! раз она все равно ничего не чувствует.

– Вот именно – что ж ее трахать, если она даже ничего не почувствует?

– Как они тут, интересно, вообще трахаются, ничего не чувствуя?

– Вот рождаемость и падает.

– Без нас!

– Пора помочь стране!

– К барьеру, господа! К станку!

– Вспомни – а ты как трахался?

– С удовольствием, бля!

– Со звоном даже, я бы сказал.

Гогоча, мы ввалились в ободранный коридор, ведущий к редакционной двери. Две хмурые, со стертыми усталостью лицами работницы после второй смены шли в женский душ.

– Пойдем с ними?

– Спинки потрем!

– И отразим это в пятничном номере. Скажем, что вот так он и сдается. Их это, в конце концов, газета или не их?

– А жанр называется «подпись под клише».

– Юноши и девушки! Овладевайте смежными специальностями!

– Да просто: овладевайте!

Они обернулись неприязненно:

– Гогочут… Над чем гоготать?..

Мы прямо зашлись от этих слов.

– Это точно, – выговорил сквозь смех Зубков, – не над чем.

– Сука буду, хорошо живем, мужики, – одобрил Бейдер.

– Ага, а хорошо жить еще лучше, – процитировал Саул и толкнул дверь.

DREAM

1. Вектор темы.

Паруса взяли ветер. Принимая ход, кренясь на левый борт, клипер пошел стремительно. Вода расходилась от форштевня. Белый узкий корпус отводил солнечные блики.

Мы стояли вдвоем на берегу.

Коршун висел и несся в небе. Воздух был четким, как синее стекло. Трава шуршала, пахла обалденно.

– Закурим?

– Давай.

Наша модель уходила через озерцо. Все дальше за светлой водой отблескивало с кормы латунными буквами имя и девиз – DREAM.[20]

2. Янус. Забайкалье.

– Ну? – сказал Игрек. – Давай, думай, думай, решай. – Мел у меня раскрошился. Стоишь тут у доски, как у стенки. Боковое солнце в окно выбивало сплошные оспины и белесую пыль в коричневом линолеуме. Все равно я этого уравнения не решу. Когда объясняли, я читал «Трудно быть богом» Стругацких – всего на два дня дали.

– Вениамин, – сказал Игрек, – подскажешь – как раз четыре на двоих вам придется. – Он подчеркнуто отвернулся и пошел по проходу между партами. Венька привстал и аккуратно кинул шпору мне в руки.

Солнце пропекало через вельветовые куртки. Растянувшись, мы шли по степи вдоль телеграфной линии. Лямки рюкзаков давили и терли плечи. Мы выпили воду из фляжек и жевали стебли кислицы. До Тюкавкино оставалось километров восемь. Рюкзаки девчонок и Нину Павловну отправили вперед на подводе. Клейкая слюна отдавала во рту плесневелым сыром. Я споткнулся. – Да рюкзак давай, – разозлился Алеха. Дорожки пота сохли на лице. – Заткнись. – Счас по морде замажу, – он дергал с меня лямку: – устану – ты понесешь…

«Знаешь, что он ей написал: эть, мать… Покурим? Давай. Знаешь, у меня в третьем классе было… Эх, ни фига себе, да… Слушай, как ты думаешь? Наверняка. Да точно. Вот же гадство. А посмотришь – порядочная, сука. Жизнь… Слушай, помнишь?.. Ну. Только никому. Ты чо? Я с ней начал тогда, потом его встретил вечером, курили там, я рассказал тоже, он ты чо говорит, я не понял сначала, потом вроде дошло, морду тебе набить, говорит, говорю морду не ты один умеешь бить, посмотрел так, потом засмеялся, ладно, говорит, не хочу тебе жизнь портить…»

– Кто?! – повторил директор, грохая в пол костылем. Грузный и грозный без ноги. – Кто это сделал, я спрашиваю?! Молчите… Трусы!.. – Под сиденье учительского стула была привернута снятая с самолета батарея «БАС-80», полюса подведены к двум вбитым заподлицо гвоздям. Наша классная «Бомбежка» уселась… и вышло кое-что! – Весь класс – за родителями, пока не признаетесь!! – врубил приговор директор. – Я… – поднялся Алеха. – Я… – я тоже встал. – Ну и дурак. – сказал Алеха равнодушно. – Мне-то что, сойдет, а ты чего лезешь.

У Оли Негинской были черные гладкие блестящие волосы до плеч и очень белое матовое лицо. В шестом классе у нее была фигура совсем как у взрослой. Когда на физкультуре она бегала в своей синей футболке, груди ее подпрыгивали; смотреть на них было неловко, но все глаза тянулись. Про нее ходили слухи; мы им верили. Она часто смотрела исподлобья, как-то печально и лукаво одновременно, как «Суок» из «Трех толстяков», и мечталось до дрожи обнять и поцеловать ее, посадить на колени, укрыть от всего, говорить, что она все равно самая лучшая, вечером в постели долго перед тем как заснуть о таком только и думалось.

Колька высился надо мной, и на заборе качалась его огромная тень от фонаря. Пацаны его молча сомкнули круг. Он ударил меня правой по носу, потом левой в глаз и опять левой в челюсть. Тройчатка. Венька, его не трогали, очутился сбоку и трясущимися руками раскрывал свой перочинный ножик. Колька отшвырнул его плюхой. – Ах, так еще! – вызверился он. – Доставай свинчатку, Муха!..

– Помнишь, что написал Негинской Коробков? – спросил я. – Что? – спросил Алеха с забора. – Ну, помнишь?.. – А, то? помню. – Ну, так я могу написать ей то же самое. – Что то же самое? – не понял он. – Слушай, Венька, скажи ты толком. – Ну, то же самое… – Алеха хлопнул глазами: – Ты что, влюбился в нее, что ли? – он удерживал равновесие на заборе. – Ну дела! Прими мои поздравления.

Мы лежали на холмике за домом. Среди прошлогодних бурых травинок лезли бледносалатовые. Спину и затылок грело солнце: апрель. «Бедное сердце, осаждаемое со всех сторон», – сказал Алеха. – «Что же касается Атоса, он давал советы лишь в тех случаях, когда его об этом просили, причем очень просили», – сказал я. – Слушай, ты помнишь, как появился на свет Рауль? Ночь Атоса и де Шеврез в доме священника? – Ну, помню. – Никак у меня это в голове не укладывается. – Знаешь, у меня тоже, – признался он. – Как она могла?..

Перед станционным мостом белел наш километровый столб. «6541» – до Москвы. Мы скатились на великах с насыпи и погнали по ровной, как стол, сумрачной степи.

Когда рассвело, дождик стих. Туман рассеивался над рекой, цепляясь за мокрые кусты. Клев был отличный, только поспевай таскать.

Венькин поплавок подрожал и пошел вниз плавно и плотно. Соменок дергает; сазан водит; гольян тащит слабо; это было не то. Удилище согнулось: подсек он правильно. Я испугался, что отломится тонкий бамбуковый кончик (покупное барахло), и шагнул перехватить леску руками. – Брось! – закричал он. Здоровейнейшая рыбина выскочила и затрепыхалась, блестя. Чебак был огромный – сантиметров на сорок. – Ого! – закричал Венька. Я поймал больше в то утро, но таких здоровенных чебаков мне никогда не попадалось.

— Венька же в Ольку Негинскую влюблен, – сказал я и засмеялся. – Венька, влюблен ведь, да? – Он посмотрел затравленно. Пацаны молча лыбились. – Дурак ты, Алеха… – сказал он. – Записочки пишет! – закричал я. Теперь уже все смеялись. Венька стоял красный и озирался. Дьявол его дери. Таскай его записочки. Что я, не человек, что ли. Я сам в нее влюбился.

Я прислонил велосипед у крыльца и вошел не постучав. Они обедали. – Алеха, выдь на минутку, – сказал я. Они удивленно посмотрели; посмотрели внимательнее.

Я вынул из багажника «Одиссею капитана Блада» и протянул ему. Достал из кармана отцовскую старую трубку, мы вдвоем курили ее, и тоже протянул. – Ты… чо… – сказал он, лицом уже понимая. – Все, – сказал я, и он стоял, опустив голову, с книгой и трубкой в руках. – Когда?.. – спросил он.

Грузовик с двойным контейнером стоял во дворе на солнце. Солдаты из части помогали отцу носить вещи. Потом отец сел в кабину, весело помахал нам рукой и поехал на станцию.

– Ну, слава богу, – сказала мама.

Я взял модель клипера, черный деревянный маузер с красной рукояткой, пачку мелкокалиберных патронов и пошел к Алехе.

Он с мокрыми глазами отвернулся и высморкался. – Может, поживешь пока у нас? – спросил он. – Хоть четверть кончишь, а?

Провожало нас человек пятьдесят. Городишко-то крохотный, все друг друга знали. Всем было весело. Кроме нас, наверное. Подошел поезд. Мы с Алехой смотрели друг другу в глаза, не зная, как себя вести. Обняться мы стеснялись. Мне было странно, что я спокоен, и спокойствие от этого было необычное. Только внутри мешала какая-то затрудненность, не шли слова. – Пиши, Венька, – сказал Алеха. – Как приеду, сразу напишу, – сказал я. – Ну, залезай в вагон! – весело закричал отец. Я стоял у окна и смотрел на Алеху. Он бежал рядом с вагоном. Он бегал лучше всех в классе. В конце перрона он начал отставать, хотя бежал уже как на сто метров. Я смотрел вслед поезду, пока красные огоньки последнего вагона не скрылись за поворотом на мост. Толпа разбредалась, переговариваясь. Дома я закрыл дверь в свою комнату, сел на стол, посмотрел на клипер и заплакал. Я плакал как ребенок, честное слово. Сидел так и плакал.