Почтовые открытки - Энни Пру

50

Одна, совсем одна

Рей умирал так долго, так не хотел расставаться с жизнью, что Мернель подумывала порой о пластиковых пакетах, снотворных пилюлях, о том, чтобы отсоединить кислород или пережать трубку и держать до тех пор, пока он не умрет. Он изворачивался в цепких руках смерти, как тонущая кошка в безжалостных пальцах фермера, держащего ее за загривок. Рак пожирал его изнутри, иногда он затихал настолько, что Рей даже улыбался или произносил несколько фраз, глядя на Мернель потускневшими глазами, вытянув под простыней свое отощавшее тело. Она представляла, что́ там у него внутри: мокрая темно-бордовая масса, похожая на коровий послед, засасывающая его жизнь в свою.

Врач Рея посоветовал ей записаться в группу психологической поддержки «Как пережить угасание близкого человека». Группа собиралась в докторской столовой. На полу лежал тонкий ковер, вокруг длинного кленового стола стояли кленовые стулья. Медсестра вручила ей синюю пластиковую папку. Внутри Мернель нашла фотокопию стихотворения «Угасающий свет»; список семи типов умирающих; скрепленные степлером страницы практических советов, касающихся завещаний, донорства органов, похоронных контор, расценок на погребальные услуги, адреса камнерезов по надгробьям, крематориев с залами прощания; списки домов престарелых и хосписов; номера телефонов служб помощи на дому; брошюру «Если близкий человек умирает дома»; реестр священников разных конфессий; советы по выбору кладбища. Она прочла все о семи типах умирающих, примеряя их на Рея. Отрицающие смерть, смирившиеся со смертью, бросающие вызов смерти, переступающие пределы смерти. Рей был бросающим вызов смерти.

За столом еще пять человек. Семь стульев пустуют. Круглолицая медсестра-ирландка с глазами, как у лани, и накрашенными ресницами. Говорит, что прошла специальную подготовку по обращению с умирающими. Слова она произносила медленно, ласковым голосом, который у Мернель ассоциировался с раком. На именном жетоне значилось: «Мойра Магун, ДМС»[135]. У нее был цветущий вид человека, полного жизненной энергии. На тех шестерых, которые сидели вокруг стола, бейджей не было. Все они выглядели усталыми и обмякшими, пальцы постоянно повторяли какие-то мелкие движения. Это естественно, сказала Мойра: сидеть рядом с тем, кого ты любил, смотреть, как этот человек умирает, само по себе подобно смерти. Потребуется не меньше года, чтобы справиться с этим, нужно, чтобы луна прошла тринадцать полных циклов, прежде чем… Готовый взорваться в любой момент отец, чья единственная дочь должна была умереть ближайшей ночью, взвыл: «Никогда!» – а потом разрыдался на виду у всех, хлюпая носом и заходясь в кашле.

Они «проходили» материалы из синей папки. Мойра Магун, словно человек, объясняющий приготовление блюда по рецепту, рассказывала, как помочь умирающему, который не желает сдаваться, – как Рей. Такие, бросающие вызов смерти, – самые трудные. Мернель слушала, кивая. Рассуждения Мойры Магун о смерти звучали разумно, как будто смерть была логическим решением, которое умирающий может принять сам. Она говорила, что это Мернель не позволяет Рею умереть. Ей просто нужно сказать ему – да.

В тот вечер Мернель сидела у постели Рея. Покрытый испариной, он находился в полубессознательном от лекарств и опиатов состоянии. Пересохшие белые губы покрылись коркой. Безликая больничная палата. Она взяла его истончившуюся руку, исколотую иглами, с утратившими цвет ногтями, – только тонкая кожа на костях-палочках.

– Рей, Рей, – тихо сказала она. – Рей, отпусти себя. Рей, теперь ты можешь уйти. Не держи себя. Тебе не нужно больше бороться, Рей. Просто позволь себе спокойно уйти. Это будет правильно. – Она повторила это много раз тихим ласковым голосом. Он продолжал дышать. Он по-прежнему боролся. Ей хотелось открыть окно, но налетела бы мошкара. Она не могла больше сохранять эту спокойную «раковую» интонацию и быстро произнесла своим обычным скрежещуще-металлическим низким голосом:

– Рей, ты сейчас же прекратишь борьбу. Отпусти себя, Рей. Я серьезно! Пора отпустить себя на покой, Рей!

Он очнулся. Глаза блуждали на прозрачном лице. Он посмотрел на нее, потом – куда-то за нее, увидел какую-то бурную сцену из детства, колесики лихорадочно завертелись у него в мозгу, открывая забытые дверцы: кухонный шкаф с притаившимся внутри яблоком в карамели, ярость пьяного отца, кровь, ударившая фонтаном из перерезанной куриной шеи, рушащийся штабель бревен, которые падают, падают, падают, пахнущее одиночеством дыхание приближающегося дождя… Перевел взгляд на сидевшую стройной спиной к нему девушку за прозрачной сетчатой ширмой, на ее оголенные руки, на квадрат солнечного света на двери, замыкающей тень, в которой пребывал он сам. «Жаль, что мы никогда этого не делали», – сказал он и умер.

51

Койот в красной рубашке

Тополя стояли неподвижно, с безвольно обвисшей листвой, словно кто-то отсек деревьям корни. В защитной лесополосе за домом не могли что-то поделить между собой вороны, рассекавшие воздух коротким, низким сварливым карканьем.

– Все в каких-то объедках, – говорила женщина, разбрасывая слова, словно пригоршни семян, и не переставая выскабливать грязь из-за трубы водопроводного крана сломанным лезвием складного ножа.

– Да сколько можно там скрести?

– Скрести? Мне не приходилось бы скрести, если бы ты что-нибудь сделал с этим прогнившим линолеумом. Тут так все затвердело и так смердит, что я не могу отчистить. Все, сдаюсь, – сказала она, отбросив нож, и вышла на крыльцо. Он слышал, как она причитала и фырчала там. Явно напрашивалась. У него чесались руки.

Он хотел было уже выйти и влепить ей пару тумаков, но через несколько минут она вернулась сама.

– Там у ворот какой-то старый хрен. Руку даю на отсечение – ищет работу. Ты только посмотри на его машину. Бродяга какой-то.

– Да, в агентстве по трудоустройству сказали, что они кого-то послали сюда. Иначе какого черта я бы весь день тут околачивался, ради твоих красивых глаз, что ли? Он должен был явиться час назад.

– Ты же не собираешься взять его, правда?

– Почему бы нет? Бригадиром он вполне может быть. Иди, позови его сюда. Почему бы нет, черт возьми? Не могу я больше волочь здесь все на себе.

– Да он согнут в три погибели. Совсем никчемный. Старый и тощий.

– Посмотрим.

После уборки апельсинов у Лояла оставалось четырнадцать долларов. Бо́льшая часть «апельсинных» денег ушла на оплату медицинского счета. Он поскользнулся, спускаясь по лестнице с полным мешком, тот придавил его всей своей тяжестью к перекладинам и сломал ребро. Не повезло. И срастается медленно. Раньше, бывало, он выздоравливал быстро, но теперь до сих пор еще не оправился окончательно. Глубоко вздохнуть было больно. А когда кашлял, казалось, что в него втыкают копье. Поэтому работа бригадира была в самый раз. Он нуждался в деньгах. Пусть мексиканцы копают картошку. Он свою долю картошки,