Бесы: Роман-предупреждение - Людмила Сараскина

кого как фигуру бесконечно трагическую: «Несчастный ста рый медведь, увитый лаврами и осыпанный почестями, рав нодушный в глубине души ко всем этим благам, которые он отдал бы за босяцкую независимость былых времен, на сердце его лежит тяжелое бремя горя, ностальгии и сожалений… Мне кажется, что если бы мы с ним остались наедине (и рухнул бы языковой барьер), он обнял бы меня и долго молча рыдал» 1. Сам Горький в эти летние недели 1935 года, в течение кото рых он общался с гостем из Франции, писал, например: «Гу манизм революционного пролетариата прямолинеен. Он не говорит громких и сладких слов о любви к людям… Задача пролетарского гуманизма не требует лирических изъяснений в любви — она требует сознания каждым рабочим его истори ческого долга, его права на власть, его революционной активности…» 2 Из этого понимания гуманизма вытекали и задачи лите ратуры: в том же 1935 году Горький их сформулировал в зло вещем афоризме: «Не следует жалеть ярких красок для изобра жения врага» 3. «В чьих бы руках ни была власть, — за мною остается мое человеческое право отнестись к ней критически». Вспоминал ли Горький, ослепленный, оглушенный и опу танный властью Сталина, эти свои слова, сказанные в далеком 1917 году? Хотел ли хоть на миг, хоть в мыслях своих восполь зоваться своим человеческим правом? Если поверить прони цательности Ромена Роллана, записавшего: «У старого медве дя в губе кольцо» 4, то остается только глубоко сожалеть, что прозрения и ослепления великих людей, имея коварную осо бенность чередоваться в каком угодно порядке, обходятся очень дорого истории, культуре, человеку. Воистину: падение доброго — самое злое падение.

1 «Вопросы литературы», 1989, № 5, с. 183. 2 Горький М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 27. М., 1953, с. 466. 3 Там же, с. 430.

Глава 5 Рыцари совести

Когда из пламени народных мятежей

Взвивается кровавый стяг с девизом:

«Свобода, братство, равенство иль смерть» —

Его древко зажато в кулаке

Твоем, первоубийца Каин.

М. Волошин

«Привычный масштаб, по которому часто судят и рядят о «Бесах», есть политическая расценка политических тенденций этого романа, — писал в 1914 году С. Н. Булгаков. — Одни ценят в нем глубокое и правдивое изображение русской ре волюции, прямое пророчествование о ней, удивительно пред восхитившее многие и многие черты подлинной, через четверть века пришедшей русской революции (речь идет, естественно, о революции 1905–1907 годов. — Л. С.); другие ненавидят «Бесы» как политический пасквиль на эту же революцию, тен денциозный и вредный…» 1 Однако если уж говорить о масшта бах, по которым должны быть расценены «Бесы», есть смысл обратиться непосредственно к Достоевскому: истинный мас штаб романа был задан в свое время им самим. «Это — почти исторический этюд, — писал он в феврале 1873 года, обращаясь к наследнику престола А. А. Романову, будущему Алек сандру III, и посылая ему отдельное издание «Бесов», — которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступ ление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случай ность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списан ных событий, ни списанных лиц» (29, кн. I, с. 260). Универсальность явления, помноженная на его внутреннее уродство и огромную разрушительную силу, — этим масштабом и предлагал Достоевский оценивать роман «Бесы» с точки зрения его идейной, философской и политической направлен ности. Что же касается доминанты, которую выделял Достоев ский в нечаевском движении, то она совершенно отчетливо и 1 Булгаков С. Русская трагедия. — «Русская мысль», 1914, кн. IV, с. 2.

не один раз была выражена в тех программах, какие писатель составлял, работая над романом. «О том, чего хотел Нечаев» — так называется одна из под готовительных программ, содержащая тринадцать пунктов. Напомним только два последних: «Все начнут истреблять друг друга, предания не уцелеют. Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм… Если же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше. Принцип же Нечаева, новое слово его в том, чтоб возбудить наконец бунт, но чтоб был действительный, и чем более смуты и беспорядка, крови и провала, огня и разрушения преданий — тем лучше… Нечаев не социалист, но бунтовщик, в идеале его бунт и разрушение, а там «что бы ни было» — на основании социального принципа, что что бы ни было, а все лучше на стоящего и что пора дело делать, а не проповедовать» (11, 278–279). Обращаться к опыту Достоевского в эпоху потрясений и революций стало общим местом (в хорошем, благородном смысле этого понятия) не только для русских мыслителей начала века, которые сделали в этом плане колоссально много, но и для русских художников слова. Идеи и образы Достоев ского явились тем могучим духовным противовесом, тем нрав ственным щитом, которые помогли выстоять рыцарям совести в моменты торжества тотального зла.

ПУТЯМИ КАИНА

Поддалась лихому подговору,

Отдалась разбойнику и вору,

Подожгла посады и хлеба,

Разорила древнее жилище,

И пошла поруганной и нищей,

И рабой последнего раба. Так писал в стихотворении «Святая Русь» через несколько дней после Октябрьского переворота один из самых мужест венных и честных летописцев революции Максимилиан Воло шин. Вернувшись весной 1917 года в свой коктебельский дом и уже больше никогда не покидая его, Волошин принял на себя все те испытания, которые предстояло перенести стране. «Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой, — писал он в автобиографии (1925). — Стих оста-

ется для меня единственной возможностью выражения мыслей о свершившемся, но в 1917 году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Ок тября» 1. Дар речи стал даром сострадания: Волошин, ощущая себя в центре революционного циклона, бесстрашно отказался от соучастия в схватке и от сотрудничества с какой бы то ни было стороной; его задача — с максимальной откровенностью, ве ликодушно и милосердно запечатлеть те муки и пытки, кото рые переживает Россия в огне революции и гражданской вой ны. «Не будучи ни с одной из борющихся сторон, я в то же время живу только Россией и в ней совершающимся» 2 — такой была его позиция в братоубийственной борьбе — «русской усобице». И в то же время, не обвиняя никого конкретно, не ища точного политического адреса, поэт отчетливо видит общую русскую вину — за то, что случилось:

С Россией кончено… На последях

Ее мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях,

Распродали на улицах: не надо ль

Кому земли, республик, да свобод,

Гражданских прав? И родину народ

Сам выволок на гноище, как падаль…

(23 ноября 1917) В традиционной советской критике (соцреалистической) принято — по отношению к Волошину — произносить такие казенно-обтекаемые формулировки, как: «неверные оценки происходящего», «отсутствие классовых критериев», «ложные трактовки ряда событий современности», «революции он не понял»… Однако суть дела состояла как раз в том, что революцию Максимилиан Волошин понял — не так, конечно, как это хотелось революционным вождям, но так, как это велела ему совесть русского писателя. Волошин, вслед за своими учите лями в литературе, отказался принять и оправдать насилие, кровопролитие, предельное понижение цены на человеческую жизнь. 10 декабря 1917 года им было написано стихотворение с символическим названием «Трихины» и с эпиграфом из Достоевского — «Появились новые трихины…» 3: 1 Волошин М. Избранные стихотворения. М., 1988, с. 18. 2 Там же. с. 19. 3 См. сон Раскольникова: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуж ден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве,

Исполнилось пророчество: трихины

В тела и дух вселяются людей,

И каждый мнит, что нет его правей.

Ремесла, земледелие, машины

Оставлены. Народы, племена

Безумствуют, кричат, идут полками,

Но армии себя терзают сами,

Казнят и жгут — мор, голод и война.

Ваятель душ, воззвавший к жизни племя

Страстных глубин, провидел наше время.

Пророчественною тоской объят

Ты говорил томимым нашей жаждой,

Что мир спасется красотой, что каждый

За всех во всем пред всеми виноват. «Ваятель душ», Достоевский, который провидел российское безумие и беснование, дал Волошину ключ к особому худож ническому и историософскому пониманию событий. «…Надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, ка кой еще мир не видал… Все подымется», — грозит бес-политик. «Петр Верховенский… задался мыслию, что я мог бы сыграть для них роль Стеньки Разина «по необыкновенной способ ности к преступлению», — говорит в «Бесах» Ставрогин. «Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на корме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна…» — рисует картину смуты Петр Верховенский. Именно в ракурсе российской смуты воспринял и попы тался объяснить революцию Максимилиан Волошин. «Без домная, гулящая, хмельная, во Христе юродивая Русь» пошла «исконным российским путем: