Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, не мы! — быстро вскинув голову, сказал Валерий с пылом отчаяния: «Да так на нас всех собак понавешают, что есть в городе!»
Зал гудел возмущенно:
— Вот же зверье… И откуда берутся такие?
— Позвольте и мне сказать? — поднял руку пожилой мужчина с сильно поредевшими волосами, фрезеровщик механического завода Мусанов. Тон его был предельно резким:
— На знакомых ссылаться не буду. Сам побывал в когтях у эдаких орлов… Как дело было? Стою в овощной лавке за картошкой. Очередешка не то чтобы большая, но в основном старики да старушки — как водится нынче, пенсионеры. Да ничего, стоим терпеливо, переговариваемся по-житейски. И вот подходит молодой парень: «Взвесь, Люська, пару соленых огурчиков!» Я возмутился: «Постыдился бы, видишь, люди в возрасте все стоят…» А ему, конечно, хоть бы хны, другая забота: градусы из бутылки поубегают — за закуской ведь примчался… Очередь тоже протестует… А выбрался я с покупкой на улицу, иду домой через дворы, напрямик, ничего худого не ожидая, — вдруг на меня как набросятся из-за угла: один пинком, другой кулаком… Я как могу обороняюсь: «Ах вы, паразиты, говорю, что же вы, скоты, делаете? Изранен я и на финской, и на Отечественной…» А они свалили с ног, колотят. Ну, думаю, тут мне и крышка. Слезы глотаю от обиды… Но тут послышались голоса — и стая эта, волчья, врассыпную…
Сейчас, во время этого рассказа, зал напоминал сплавную запань в половодье: когда мощное течение теснит и жмет бревна, до звона натягивая тросы, когда вокруг скрип и скрежет, вот еще одно усилие реки, — и запань с треском прорвется, тысячи бревен ринутся на затопленные луга…
Этот напор глухой и праведной ненависти почувствовали сидящие на сцене.
«А вдруг сейчас бросятся скопом, растерзают, сомнут!.. — поежился Габэ. — А милиции в зале не видно. Что ли, нету тут? Безобразие, куда же милиция смотрит — ее дело следить за порядком…»
Сашик исподлобья поглядывал в ту сторону, где сидел, нахохлясь, его отец Петр Максимович. Софья Степановна не пришла: ей казалось, что она умрет на месте, если доведется присутствовать при таком позоре… Ведь ее в городе многие знают и, значит, они будут вправе бросить на нее осуждающий или насмешливый взгляд.
Слова старого солдата: «Изранен я и на финской, и на Отечественной… Что же вы, скоты, делаете?» — эти слова ножом острым вонзились в сердце Юра. У него в глазах потемнело, когда подумал, что и он мог быть там… И все его собственное житье-бытье в один миг, как утопающему, представилось с предельной ясностью. Тоска захлестнула душу.
— Нынче вся молодежь одинакова! Ничего в них нету, кроме жестокости! — выкрикнула вдруг какая-то женщина из глубины рядов. Это восклицание всполошило и как будто поделило зал надвое. Одни поддерживали: верно, мол, так оно и есть. Другие же яростно не соглашались, спорили, приводили доводы…
— Товарищи… — Гена Игнатов напряг голос, поняв, что страсти опасно накаляются. — Товарищи, я думаю, что пришла пора выслушать, что могут сказать о себе и в свое оправдание — либо в покаяние — виновники этого, если можно так выразиться, торжества…
Встал Юр. Щеки его пылали горячечным румянцем. Потоптавшись на месте, он неожиданно направился к трибуне, стоявшей сбоку сцены, чем весьма удивил и своих дружков, и людей, сидящих в зале.
— Прошу извинить, если рассказ мой будет чуть длинноват, — начал он вздрагивающим голосом. — Я долго готовился к этому дню, и поэтому накатал целую речь…
— Ре-ечь? — вырвалось у Эли, и это восклицание оплеснуло улыбками многие лица.
— Да вот, речь, — ответил Юр, обращаясь непосредственно к ней. — И я ее сейчас прочитаю, если мне позволят.
— Ну, давай-давай!
— Поглядим, какой из тебя сочинитель!
Юр раскрыл тетрадку:
— Граждане-товарищи, после обвинительных речей, которые вы прослушали с таким вниманием… ну, это я заранее написал, так что извините… в ваших сердцах, конечно, забурлило справедливое негодование… — Он запнулся, чувствуя сам, как напыщенно и чуждо звучат сейчас, при честном народе, эти слова, которые казались ему столь уместными и впечатляющими, когда он их лепил в тетрадке одно к другому.
— Мы очень виноваты… — продолжил он тихо, уже не заглядывая в написанное, а от себя, от души, искренне и горько. — Наверное, мы заслуживаем тяжелого наказания, но если вы учтете, что мы сами сознаем… И еще я хочу предостеречь своих сверстников, чтобы жизнь их не пошла наперекосяк, как моя… Но и взрослых я тоже прошу, чтобы они были чутки к ребятам, у которых детство складывалось трудно, как у меня…
Юр скомкал тетрадь, сунул ее в карман брюк и понуро направился к своему месту. В притихшем зале был особенно отчетлив звук его шагов по гулким доскам сцены.
И сразу, едва он сел, поднялся с места Габэ:
— Юрка сказал все правильно! Про нас иногда говорят: мол, из неблагополучных семей. А все ли представляют, чего стоит это неблагополучие? Думают, что просто пряников нам недостает. А вот мне и хлеба порой не всегда доставалось досыта… Разве это не вызовет озлобления?
Люди в зале начали покашливать, кое-где возникли приглушенные споры.
Руку протянула Светлана:
— Товарищ председатель, разрешите мне задать несколько вопросов Габэ?
— Пожалуйста, — сказал Гена Игнатов и пояснил залу: — Светлана Туробова. Именно у нее и решили «одолжиться» в темном переулке эти дружки…
Она взошла на сцену.
— Ты вот, Габэ, говоришь, что озлоблен, — сказала громко, но спокойно. — А на кого, позволь тебя спросить?
— Хы! На кого… На жизнь. Почему она у меня такая, а у других иная.
— Но ведь никто из окружающих людей не причинил тебе зла намеренно. В наше время любой и каждый имеет возможность жить достойно: учиться, работать, хорошо питаться, одеваться не хуже других, отдыхать с толком. Если, конечно, человек сам не склонен к тунеядству…
— А если у меня так не получается — отдыхать с толком! — буркнул Габэ. — Если мне нужен не ваш тягомотный толк, а нужна веселая компания.
— И непременно с выпивкой, да? И это уже
