Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

— От воспаления легких… В тюрьме, — шепотом, еле слышно произнесла Александра Семеновна.

В коморке стало тихо. Часто падали в лоханку капли воды из худого ведра, стоящего на скамейке, сверчал где-то в стропилах сверчок.

— Нет Вити, — чуть слышно произнесла Александра Семеновна. Закрыв глаза рукой, она мгновение стояла неподвижно и вдруг закричала: — Нету сыночка… мама… И Ванюши нет… Никого…

— Шура, ты что?! — испуганно воскликнула Катерина Федосеевна. — Сядь, голубонько, успокойся… Может, Ванюша живой и здоровый, воюет где-то…

Она почти насильно усадила невестку на свою постель, развязала ее платок.

— Сашко́, затапливай, — приказала она, прикидывая тем временем, чем бы покормить невестку.

— «Шпахен» вас кличет, мамо… Что вы, не слышите? — сказал Сашко́.

Только сейчас до слуха Катерины Федосеевны дошли настойчивые крики денщика.

— Приляг, Шурочка, отдохни, — поспешно проговорила она. — К майору кличут, чтоб он сказился… Приду, наговоримся с тобой.

Денщик стоял на крыльце, широко расставив ноги.

— Вассер?! — крикнул он, топорща щетинистые усы. — Вассер! Вассер!.. Куда ходил? — Видя, что женщина не понимает его, он рассердился: — Вода… Почему вода мало?

Катерина Федосеевна обомлела, вспомнив, что сегодня пятница, а в этот день фон Хайнс принимал ванну.

Катерина Федосеевна бросилась за ведрами, затем побежала к колодцу. Она наполнила кадку, растопила на кухне печь и поставила чугуны. Оставалось вымыть кипятком ванну (ее в первый же день солдаты привезли из сельской больницы) и застлать пол дорожками.

Денщик суетливо вертелся тут же и поторапливал ее.

В кухню вошел фон Хайнс. Он был уже в халате и домашних туфлях. Солдат, отскочив к порогу и вытянувшись, глядел на него немигающим взглядом. Могли быть крупные неприятности из-за опоздания с водой. Свой девиз «организованность и дисциплина превыше всего» — майор Эрих фон Хайнс привык соблюдать с неуклонной точностью. Не раз денщик тайком, ради забавы, сверялся с часами, когда майор неторопливо шествовал к деревянному домику, специально сооруженному в углу двора.

Против ожидания, фон Хайнс, увидя, что ванна еще пуста, сохранил на своей костлявой, худой физиономии такое безразличие, что денщик выпучил глаза еще больше.

Майор снял ручные часы, отложил их и стал разоблачаться. Скинул халат, оглядел прищуренными глазами, белье и разделся догола.

Катерина Федосеевна торопливо подкладывала в огонь хворост, без видимой необходимости шуровала в печи ухватом, переставляла чугуны, гадливо отворачиваясь, лишь бы не видеть оскорбляющего ее достоинство голого бесстыдника. Такого сраму на своем веку она еще не видела!

А фон Хайнс ее просто не замечал. Он прошелся по кухне, постоял перед зеркалом, разглядывая прыщик на подбородке, затем, согнув руки и отставив острые локти в стороны, принялся приседать и распрямляться, вертеть поочередно то правой, то левой ногой…

Вода, наконец, согрелась. Катерина Федосеевна зажгла лампу, быстро наполнила ванну и пошла было к дверям. Фон Хайнс окликнул ее.

— Жена оберст-лейтенаит Рубанюк? Где? — спросил он, пробуя воду пальцем.

— Невестка? В хатынке. Катерина Федосеевна взглянула на майора с испугом. Она еще ни о чем не успела расспросить Александру Семеновну и не знала, как удалось невестке вернуться в село.

— Фельдскомендатура дала разрешение жене оберст-лейтенанта Рубанюк проживание дома, — сказал фон Хайнс, распрямляясь. — Я тоже позволяю такой разрешение. Она зайдет ко мне на квартиру. Через полтора часа.

— Она же больная, пан офицер! — воскликнула Катерина Федосеевна. — Может, дозволите завтра утречком?

— Через полтора часа, — повторил, чуть повысив голос, фон Хайнс. — Вы свободен…

Катерина Федосеевна вышла. Над селом стояли густые зимние сумерки. Прихватывал мороз. Под ногами звучно поскрипывал снег.

«Зачем она ему понадобилась, этому проклятому, да еще ночью? — думала Катерина Федосеевна, медленно идя к своей коморке. — Наверное, он про нашего Ивана хочет расспросить. Узнал, что муж — подполковник… А может, он, ирод, что плохое сделать замыслил?.. Сидит, как сыч в дупле, дидько лысый его поймет, что у него на уме!»

Расстроенная и подавленная, Катерина Федосеевна вошла к себе.

Хозяйственный Сашко́ успел уже завесить окно ветошью, засветил плошку и, сидя на корточках, подкладывал в печку хворост.

Александра Семеновна отогревалась под стареньким кожухом Остапа Григорьевича.

Зачем вас вызывали, мама? — спросила она слабым голосом.

— Баню ему готовила, черту проклятому, — с сердцем ответила Катерина Федосеевна, сбрасывая платок.

— А обо мне у вас не было с ним разговора?

— Спрашивал…

Катерина Федосеевна со скрытой жалостью разглядывала бледное, измученное лицо невестки.

— Как же тебе посчастливилось до дому попасть? — спросила она, ласково положив руку на ее голову.

— И сама не ожидала… Дайте я сяду: — Александра Семеновна поднялась и, поправив кожух, сползавший с худеньких плеч, зябко поежилась. — Когда нас в Богодаровку отправили, я уже с жизнью прощалась… А в тюрьме вовсе упала духом. Витюшка ведь больной был да в дороге еще больше простыл… Кашляет, горит весь. Одно твердил: «Пить, пить!» Домой просился, маленький мой…

Подбородок Александры Семеновны дрогнул. Она помолчала, потом продолжала совсем тихо:

— Что там делается, мама! Я не одна с ребенком была. Дети, мужчины, женщины — все вместе, в одном подвале. Душно, сыро, из щелей холод идет… Я Витю с рук не спускала. С нами военнопленные командиры наши сидели. Устроили скандал, настояли, чтобы пришел врач. Ну, пришел он. Осмотрел… Крупозное воспаление легких. Пообещал перевести в тюремный лазарет… Забыл, конечно. Им не до меня было. Каждый день по двадцать, тридцать человек отбирали… Расстреливали…

Александра Семеновна, заметив, что Сашко́ слушает ее с широко раскрытыми глазами, замолчала.

— Ты делай свое дело! — прикрикнула на него Катерина Федосеевна. — Там, в сундучке, пшена трошки осталось, перебери две жменьки, кашу сварим.

— …На третий день умер, — закончила свой рассказ Александра Семеновна. — У меня его отобрали, даже похоронить не разрешили…

Александра Семеновна глядела, не мигая, в одну точку, и в глазах ее вновь мелькнуло то же странное выражение, которое давеча заметила Катерина Федосеевна.

— Ты, Шура, успокойся, — мягко сказала свекровь. — Я вот двоих дочек потеряла. Про сынов, про старого ничего не знаю, а рукам своим не дозволяю опускаться. Нельзя этого.

В голосе Катерины Федосеевны было столько материнской теплоты, что Александра Семеновна, внимательно и благодарно посмотрев ей в глаза, доверчиво прижалась к ней.

Собирая на стол скудный ужин, Катерина Федосеевна напомнила:

— Ты мне, Шура, так и не рассказала, как они тебя освободили…

— Подвал разгружали от людей… Меня и еще трех женщин под расписку выпустили. Велели каждый месяц в комендатуру являться для проверки… Я, уже была в «сельуправе», отдала бумажку старосте.

— Как-нибудь переживем, — сказала Катерина Федосеевна. — Вдвоем нам легче будет. А то я одна, одна со своими думками… Не знаю, кого доведется живым повидать…

— Нас, мама, никто не может услышать? — спросила Александра Семеновна, настороженно оглядев коморку.

Катерина Федосеевна вышла за дверь, постояла, прислушиваясь. За плотно прикрытыми ставнями дома было тихо.

— Сидят люди по таким вот сарайчикам або в ямах, — сказала она, вернувшись. — И каждый по ночам свою думку гадает: будет он жить или схватят — ив холодную…

— Скоро изменится, мама, — шепотом произнесла Александра Семеновна. — О Харькове ничего не слыхали?

— Нет.

— Наши на Харьков наступают. Мне один лейтенант, из пленных, сказал. Говорит, четыреста населенных пунктов уже освободили… Ручался, что точно знает.

— И у нас балачки по селу идут. Дал бы господь!

— Вдруг Ванюша где-то уже недалеко, — с надеждой в голосе сказала Александра Семеновна.

— А что ты думаешь! — поддержала Катерина Федосеевна. — Если правда, что наши гонят этих идолов, и Ванюша и Петро могут заявиться… Садись, поешь. Сашко́, доставай ложки…

Они поели втроем немасленой каши. Невестке Катерина Федосеевна дала припасенный стакан молока.

— А что офицер про меня спрашивал? — вспомнила Александра Семеновна. — Староста предупредил, что он здесь главный начальник.

— Гайнц деда Гичака с пистолета застрелил, — вставил Сашо́. — За часы.

— Какие часы?

— Ой, Шурочка, — вздохнув, сказала Катерина Федосеевна, — правда это! Вынул револьвер и убил. Тот на сходку опоздал.

— Неужели убил? За опоздание?