Ещё вчера… - Николай Мельниченко

Нас переселяют в третье общежитие, где все уже уплотнено до предела. Наша тройка – Коля Леин, Серега Бережницкий и я, – сохраняет свое морально-политическое единство в одной комнате. Комнату "организовали" из бывшей подсобки, у нее номер 3а. Теперь у нас в комнате шесть человек, двое парней с других факультетов, оба старше нас. На вакантное место Коля уговаривает всех взять Севу Троицкого, "чтоб нам всегда было весело". Сева – юморист, он непревзойденно блестяще на наших вечерах читает и изображает "Зайца во хмелю", причем на русском и украинском. Украинский перевод нас особенно потешает: он выполнен рафинированным языком киевских "митців", то есть "работников мистецтва – искусства", на котором народ никогда не разговаривает. Например фраза "какой-то дряни нализался", в переводе звучит: "якоїсь гиді насмоктався". Сева сейчас, кажется, маститый профессор. Не мне кидать камешки в его огород, но тогда он достал всех своей занудной мелочностью.

Напротив, в комнате номер 3, живут девушки с химфака, мы становимся "шефами". Шефы и они, и мы одновременно; "подшефные" – определяются по обстоятельствам. Все праздники мы проводим вместе, теперь у нас нет забот в отношении закуски и сервировки, девушкам тоже проще стало жить во многих случаях. Наши девушки учатся на химфаке, поэтому все чертежи и расчеты для них делаем мы. Взаимные посещения и совместный треп у нас стают обычной нормой; все знают все обо всех, дружеские подначки шутки и смех в наших комнатах не затихают.

Почти всем нашим подшефным девушкам присваиваем "партийные" клички. Гибкая и сильная Тамара, пассия Вовочки Нестеришина, получает имя Пантера. Люся с красномедными волосами, веснушками, узкими зелеными глазами и профилем Нефертити у нас называется Египтянка, возле нее увивается Серега Бережницкий. Есть две Лиды, одна из которых Полторалида. Есть Римма-маленькая, ставшая позже женой нашего Вадима Смолина. Есть Кошка, положившая глаз на меня, и даже Билли Бонс, – скромная тихая женщина с полуприкрытым глазом, муж которой Володя учится на горном факультете. Супруги нас рассматривают, как шаловливых детей, но в застольях принимают активное участие. Женское общество на нас действует положительно: у нас стало чище, бреемся и смеемся – чаще. Девушки тоже, кажется, подтянулись и расцвели. Наша "дружба домами" длилась до самого окончания института.

Рядом в коридоре хозяйственная комната. Там стоят столы с керогазами и плитками, здесь же несколько общих умывальников. Девушки вечно что-то стирают, варят, – в общем, – кухня и ванная обычной коммунальной квартиры. Туда мы, обычно, выходим и покурить. Там мы потешаемся над мудростью, навеки нанесенной на одну тарелку: "Залог успеха общественного питания – в самодеятельности рабочих масс" При этом мы сразу представляем "общественное питание" и "рабочие массы" в лицах Вовочки Нестеришина и одного албанца. Их самодеятельность забуксовала после первого обеда: они не могли решить, кто первый должен мыть посуду… Вскоре наше остроумие по поводу тарелки-плаката привяло: слова оказались ленинскими, и за чрезмерный юмор можно было влипнуть…

Во время одного из перекуров, я обратил внимание на некую деву, которая очень внимательно приглядывалась ко мне. Сначала я отнес это внимание за счет своей неописуемой красоты, которая поразила деву прямо в сердце. Но вскоре меня вызвали на студсовет общежития, и иллюзии развеялись. Дева обвиняла меня в хищении пары капроновых чулок, которые она постирала и повесила сушить в хозкомнате незадолго до моего перекура. Больше там никого не было, утверждала истица. Я не знал, как оправдываться: все факты были налицо, кроме незаметного появления некоего татя, умыкнувшего драгоценные чулки. В бой бросился Коля Леин. Он прожег судей из студсовета пламенной речью: "Майк может украсть автомобиль, но чулки, даже капроновые – никогда!". Спасибо, дружище за доверие; увы, я не оправдал его. Я очень нуждался и нуждаюсь сейчас в автомобилях, но так и не смог украсть ни одного…

Зелен сад-виноград.

Славне місто Ленінград.

А які твої словА

Про Сергія КіровА?

Воспоминание о прошлом, не совсем уместное. Привел в эпиграфе якобы стихи якобы выдающегося якобы поэта Павла Григорьевича Тычины (ПГТ), и нахлынули воспоминания. ПГТ – шут украинской советской литературы, надутый, как детский воздушный шарик, официальным возведением в ранг "выдающегося". Его стихи, в которых наглый примитив мирно уживался с прямой глупостью, выдавались за подлинно народные шедевры. Его ура-стихи и биографию заучивали наизусть поколения бедных школьников. Количество анекдотов и подражаний Тычине можно вполне сравнить с аналогичными показателями Василия Ивановича.

До войны в Деребчинской школе работала родная племянница ПГТ, которая дружила с моей мамой. Оля была очень красивой женщиной и болезненно переживала "успехи" своего дяди, полностью разделяя народное мнение о нем. Перед самой войной она с семьей переехала в город Золотоноша, расположенный недалеко от Черкасс, но по другую сторону Днепра. Во время бегства 1941 года наш путь лежал через этот зеленый городок, и мама не могла не посетить свою подругу. Она без мужа, ушедшего воевать, не хотела или не могла уехать. Кроме того, все тогда надеялись, что немцев дальше Днепра не пустят…

В 1946 году мне попал в руки литературный журнал "Вітчизна" со стихотворением ПГТ. Я хотел прочитать его маме и Тамиле, сопровождая комментариями и "разбором полетов". К моему удивлению, стихи были вполне приличными. В них речь шла о некоей Оле, которая не выдержала фашистских издевательств, и восстала, взяв в руки оружие. Она была казнена немцами вместе с двумя детьми. Дальше ПГТ, обращаясь к героине стиха, говорит: "Оля, родная, ты дочь моего брата, в детстве ты сидела на моих коленях, я вижу тебя также с твоими детками", называет их по именам. Мама, слушавшая сначала меня не очень внимательно, попросила прочитать еще раз, затем – еще раз, и заплакала. Бесспорно, речь шла о гибели ее подруги вместе с детьми…

В моем же эпиграфе использованы подлинные довоенные "стихи" ПГТ, о Кирове и Ленинграде, которые в школе надо было выучить наизусть. Я их и выучил, поэтому смог воспроизвести. В то время Ленинград мне представлялся вроде утопающей в садах Арыставки, только все плетни в нем были увиты диким виноградом, широко распространенном в Деребчине для украшения хат. Как растет настоящий виноград, я тогда не знал… Собрания сочинений ПГТ в моей библиотеке почему-то нет.