...И вся жизнь - Павел Гельбак

— А когда в Литве установили Советскую власть?

— В июле 1940 года, — как заученный урок, ответил Герман.

— Указ же был принят в тридцать девятом году, когда в Литве, значит, и в Рокишкисе, у власти еще находились литовские фашисты. Они, конечно, не собирались ставить бюст советскому летчику, комкору. Но Указ прочли и отреагировали на него по-своему.

— Как?

— Об этом мне когда-то рассказывал брат героя, ныне уже покойный, Семен Владимирович Смушкевич. Попробую я тебе передать его рассказ, но это вечером, дома. А сейчас мне работать надо.

— Семен Владимирович был очень похож на старшего брата, — начал вечером рассказывать внуку старый журналист. — Такой, как ты видел сегодня на портрете в газете. Хотя жизнь у братьев сложилась совсем по-разному. В отличие от Якова, младший брат жил с родителями в Рокишкисе, героических подвигов не совершал. Тихий, скромный парень, ничем не выделялся среди своих сверстников. Семья, как ты сам понимаешь, долгое время сведений о Якове не имела. Мать и отец не раз оплакивали его, как погибшего или пропавшего без вести во время минувшей гражданской войны.

Из неведения семью вывело, как ни странно, местное охранное отделение, которое в фашистской Литве называлось «жвальгибой».

Вот как об этом рассказывал мне Семен Владимирович Смушкевич.

— Пожалуй, я начну танцевать от печки, — изменив голос, видно, подражая брату героя, продолжал рассказ Павел Петрович, — какой печки? Той самой, облицованной кафелем, на верху которой греется пухлый амур. Она имеет самое непосредственное отношение к рассказу.

Далеко не в прекрасный ноябрьский день, когда уже землю покрыл первый снег, но по-настоящему зима еще не наступила, отца и меня вызвали в «жвальгибу». Ну, вызвали так вызвали — никуда не денешься, надо идти.

Постучали в дверь, тихонько переступили порог. Начальник «жвальгибы» посмотрел на нас таким взглядом, что даже в животе захолонуло. На столе перед ним пистолет лежит. Не очень большое удовольствие смотреть на этот пистолет. Всякие дурацкие мысли в голову лезут. Отец потом говорил, что он даже с жизнью распрощался, думал, что, мол, все заплаты уже поставил на пиджаки и штаны земляков.

— Ступайте сюда, — поманил нас пальцем начальник «жвальгибы».

— Слушаем вас, господин начальник, — ответил отец дрожащим голосом, и я почувствовал, как он руку мне на плечо положил. Видно, стоять трудно стало. Дело прошлое, могу признаться, что и у меня ноги дрожали.

Начальник на газету показывает, что на столе лежала, спрашивает:

— Узнаете?

— А как же, пистолет, — ответил невпопад отец. Видно, его загипнотизировал пистолет, что лежал на столе рядом с газетой.

Начальнику бы рассмеяться, а он рассвирепел:

— Ты что это, дурья башка, комедию сюда пришел разыгрывать. Пистолет! Вот я тебе покажу сейчас пистолет. Я не о пистолете спрашиваю, а об этом, — начальник «жвальгибы» ткнул пальцем в русскую газету, прямо в портрет человека, изображенного на снимке.

— По-русски читать умеете? — спросил начальник.

— Какая же у нас грамота, — ответил отец. — Мы и по-литовски не очень, чтобы…

Меня же охота разбирает узнать, что в газете написано. Поэтому я робко признался, что хотя я и не сильный грамотей, но немного по-русски читаю.

— Читай! — приказал начальник и сунул мне под нос газету. — Вслух читай!

В газете напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР, а в нем говорится, что Герой Советского Союза Яков Владимирович Смушкевич награждается второй Золотой Звездой Героя. Глазам своим не верю: все сходится — имя, отчество, фамилия. Неужели это мой старший брат, о котором столько лет не имели вестей? Неужели наш Яша в Москве стал таким большим начальником — комкор, летчик, герой?

Начальник «жвальгибы» увидел, что мы с отцом очень обрадовались, разозлился, да как гаркнет:

— Марш к печке!

Мы с отцом бросились к печке. Той самой, облицованной кафелем, с толстым амуром. Начальник командует, чтобы мы навалились на печку. Отец с одной стороны, а я с другой на теплый кафель нажимаем. Глупое занятие, согласен, но что сделаешь, если начальник так велит. Нажимаем на проклятую печку, будь она неладна, со всех сил, аж рубаха к спине прилипла, а начальник знай покрикивает:

— Не жалейте сил, нажимайте!

Долго он нас у этой печки держал. Натешившись вдоволь, подозвал к столу:

— Вот когда эта печка с места сдвинется, тогда и монумент вашему Яшке в Рокишкисе поставят.

Печка на месте осталась, а начальник «жвальгибы» вкупе с другими фашистами бежал из Литвы. А вскоре и генерал Смушкевич прилетел в Рокишкис.

У каждого человека есть свое самое дорогое место на земле. Это место, где родился, где сделал первые шаги, где увидел небо и произнес простое и ласковое слово «мама». Таким местом для Якова Владимировича Смушкевича и был его родной Рокишкис — маленький городок в озерно-лесном крае Литвы. Сколько раз во сне и наяву ему виделся провинциальный Рокишкис. То он вспоминал о Рокишкисе среди позолоты кремлевских залов, то — на курортном побережье Черного моря, он тосковал о родном городке в прекрасном Мадриде и среди унылых песков Монголии.

Из Рокишкиса он уходил в старом пиджаке с отцовского плеча. В кармане краюха хлеба. Уходил по дороге, разоренной войной, в жизнь, вспененную революцией. Вернулся в родной городок в генеральском кителе, на котором сияли две звезды Героя.

Смушкевичи не были тщеславными людьми, но, вспоминая возвращение Якова Владимировича в Рокишкис, мать его говорила:

— Чтобы прожить один такой день — не жалко жизни. Самая большая наша гордость — дети. Великая честь для отца и матери, если их любовь к сыну разделяет народ.

Утром старый портной вышел из дому, чтобы показать Якову Владимировичу Рокишкис, но, по правде говоря, старику очень хотелось, чтобы соседи увидели его рядом с сыном — генералом.

— Оглянись, сынок, — с гордостью заметил отец, — сколько народа за нами идет, столько не вышло бы на улицы Рокишкиса, если бы приехал сюда сам президент. А ведь сегодня не пасхальный день. У каждого свои дела. На тебя пришли смотреть, и это не только из любопытства. Ты наш — рокишкский. Вот как высоко поднялся. Летчик! Одно слово — Герой.

У ворот школы стоит старый учитель:

— Здравствуйте, товарищ генерал.

Смушкевич, словно все еще школьник, вытянул руки по швам, доложил учителю:

— Ученик рокишкской начальной школы вернулся в родной город.

Крепко обнял учителя, поцеловал в седую холеную бороду:

— Спасибо за то, что вы меня грамоте научили.

— Ох, и силен же ты, Яшка, — расплылся в улыбке учитель, — обнял, аж косточки затрещали. — И, обращаясь к толпе, сказал: — Обратите внимание, люди, кто в Советском Союзе в Героях и в генералах ходит. Сын простого труженика, нашего рокишкского портного. Разве такое могло случиться в буржуазной Литве? Но теперь и у нас жизнь по-другому пойдет. Правильно я говорю, товарищ генерал?

— Очень даже правильно. Литва, встав на путь Советской власти…

Отец тянет сына за руку. Он ревнует — ему хочется, чтобы после столь долгой разлуки Яков Владимирович оставался только с ним, смотрел только на него, слушал только его.

А тут новая встреча. Старый извозчик из толпы протискивается:

— Здравия желаю, товарищ генерал, — растопырил у лба пальцы, огрубевшие от многолетнего труда. — Не признаешь, что ли?

— Погоди! — машет руками отец. — Люди добрые, милые соседи, я вас прошу, тихо, мне с генералом надо посоветоваться.

Толпа стихла, задние тянут шеи, чтобы лучше разглядеть старика Смушкевича и его сына-героя.

— Я думаю так, Яшенька, — словно между прочим замечает портной, когда они пришли на центральную городскую площадь, — здесь пусть и ставят.

— Что ставят? — недоуменно переспросил Яков Владимирович.

— Ну, как его, не памятник, а этот, из бронзы отлитый…

— Бюст, — охотно подсказывает сразу несколько голосов.

— Знаешь, Яшенька, как я узнал, что Советское правительство решило поставить в Рокишкисе твой бюст? Не знаешь? Так я тебе расскажу.

Отец говорит нарочно громко, чтобы слышали даже те, кто стоит сзади. Генералу неловко слушать, как похваляется отец, но останавливать его жалко — впервые старый портной оказался в центре внимания земляков. Отец вспоминает, как его с Семеном вызывал в минувшем году начальник местной «жвальгибы».

Всей толпой, во главе со старым портным и его сыном ввалились в дом, который еще недавно занимала «жвальгиба». Пришли смотреть печку. Ну что же, печь как печь. Стоит на месте. Наверху упитанный амур отдувается, видно, жарко ему стало.

Мать Якова Владимировича верила в сны. Басева Бентиевна была уверена, что, если человек, заснув на новом месте, увидит что-либо во сне, то это обязательно повторится и наяву.