Правда и кривда - Михаил Стельмах

«Будьте же прокляты навеки убийцы детей и материнства, убийцы рода человеческого и земной красоты!» В болезненном порыве, уже видя перед собой и далекие миры, Марко наклонился к Галине, молча приласкал ее, повернулся и, как позволяла нога, быстро пошел дорогой к колхозной конюшне.

Никто из девушек не отозвался сзади него, лишь послышалось чье-то тихое «ой». А впереди ржи так же пересеивали тени, росу и лунное сияние, и только на дороге оно лежало чистым, как летнее золотистое марево.

— Не спится, человече добрый? — любознательным взглядом встретил возле конюшни Марка дед Евмен и искоса взглянул на луну.

— Не спится, деда.

Старик погладил кургузую свеколку бородки.

— То ли начальство тебе сна не дает, то ли года подходят?

— Года, деда.

— Года, Марко, — аж вздохнулось. — И какими ни являются они: добрыми или злыми, — а так летят, что никаким образом не остановишь и никакими лошадьми не догонишь. Вот уже, слышу, и смерть крутится недалеко от моего порога, а я, если подумать, и не нажился. Всю жизнь на лучшее надеюсь. И так хочется хоть сбоку, но недалеко от счастья сесть, ну так, как садятся на чьей-то свадьбе.

— И таки еще сядем не сбоку, а рядом с ним! — поднял Марко вверх кулак.

— Утешаешь старика?

— Верю в это!

— И я еще верю, — признался старик. — Ей-бо, верю… Тебе коня запрячь?

— Запрягайте.

— Ох, и непоседливый ты, Марко, — покачал дед Евмен головой. — Спал бы себе сейчас без задних ног, так где там.

— За спанья не купишь коня.

— И это верно, — аж улыбнулся, что вспомнилось о коне. — Далеко же собрался?

— В тюрьму, деда.

— В тюрьму?! — вздрогнул и встревожился старик. — Неужели, Марко, снова какая-то комиссия хочет обидеть тебя? Тогда мы всем селом… Сколько же можно так въедаться?

— Спасибо, деда, пока что сам отбиваюсь от всякой нечисти, как Марко Проклятый от чертей.

— Отбивайся, Марко, отбивайся, сынок, и сам переходи в наступление, потому что очень ты нам нужный человек! — пожал его обеими руками. — Чего же в тюрьму чешешь?

— Там у меня один знакомый сидит.

— А-а-а, передачу завезешь? — прояснилось лицо старика. — Ну, вези, но долго не задерживайся, буду выглядывать, хотя тебе и безразличен старик: что он? Винтиком назвали меня, а я до сих пор не хочу быть бесчувственным железом: ни винтиком, ни шурупом, ни гайкой, даже целой шестерней, потому что у меня есть хоть и старая, а своя душа. Пусть не все в ней в порядок некоторые ораторы привели, сконтргаили, но это все-таки душа. Да я с президиума ушел, когда как-то один представитель начал меня винтиком величать, где только винтило его? Наскучил я тебе контрреволюцией?

— Кто-то со стороны и в самом деле подумал бы, что вы элемент, — засмеялся Марко, заходя в конюшню.

Поговорив с дедом Евменом, Марко поехал к Василию Трымайводе, отдал ему печать и приказал завтра же разыскать скороспелый горох, а потом поехал домой.

Здесь он бережно начал упаковывать глиняные коньки деда Евмена.

— Ты, Марко, на какой-то торг собираешься с ними? — удивилась мать.

— На большой торг, — серьезно ответил Марко.

— Да что ты выдумываешь?

— Хочу их, мама, показать в городе смышленым людям. Сдается мне, что дед Евмен — талант.

— Как послушать тебя, сынок, так много есть талантов по нашим селам, — недоверчиво покачала головой мать.

— Больше, чем нам кажется, — уверенно ответил Марко, любуясь коньком, который, если «скочит — Дунай перескочит».

— Разве не красавец?

— Глина и полива — вот и вся красота, — с недоверием взглянула на изделие старика.

XXXVII

В предместье, недалеко от большака, за оградой и колючей проволокой стоит это серое двухэтажное здание, здание человеческого падения и подлости, нерешенных страстей и неописанных трагедий, страданий и раскаяния.

Марко стоит возле кованных одноглазых дверей, словно перед потусторонним миром. И только одинокий недоразвитый подсолнечник, неизвестно как выросший возле тюрьмы, напоминает, что не только тени искалеченных душ скучились возле каменной ограды.

«Нет, я не буду вспоминать о вас, а буду держать в памяти вчерашний вечер, девичьи песни и девичью скорбь, потому что только из-за нее я приехал сюда», — приказывает себе Марко. Одни видения отходят от него, а вместо них приближаются тени тридцать седьмого года, он морщится от самого воспоминания об одной из тяжелейших, как он в глубине души считал, человеческих трагедий: это когда неизвестно кем выпущенная на свет змея подозрения проползла между людьми и вчерашнего друга назвали врагом, бойца — шпионом, творца — продажным человеком, а хлебороба — хлебогноителем. Но и тогда, когда злодейство каждую ночь паковало в тюрьмы ни в чем не повинных сынов, а везде по жилищам стояла печаль, когда злобный доносчик измельчал до предела подлости, а верная душа принимала муки, свято веря своей Родине, когда теряли головы даже самые умные люди и когда на плаху поднимались орлы революции, в самых неожиданный местах и условиях можно было встретить по-своему незабываемых людей. Таким был и начальник тюрьмы, потомок донского казака Степан Петрович Дончак.

Чистой совестью, умом, правдивостью и даже хитростью он спас не одного человека в то по-библейски трагическое время. Помог он тогда и Бессмертному. Уже с воли Марко пришел с благодарностью на квартиру Степана Петровича, а тот отмахнул здоровенной косарской рукой и благодарность, и клубы табачного дыма, а потом невесело сказал:

— За правду, мужик, не благодарят, — это закон нашей жизни; за нее и я поднимал саблю от Дона и до Варшавы. И не приписывай мне лишнего. А когда, может, и я стану арестантом, выпей рюмку за мое здоровье или, может, за душу.

— Неужели и вас хотят съесть? — аж задрожал.

— Хотят, Марко, — ответил с доверием. — У меня, оказывается, в тюрьме меньше врагов, чем хочется одному человечку. Он со своего кабинета разнарядки спускает: кровь из носу, а выяви столько-то врагов…

— Неужели это правда? — ужаснулся Марко.

— Даже это правда, и потому кривда нависла над моей головой. Вот и не знаю, куда, в какую сторону завтра качнутся мои весы. Ну, будь здоров. Сей, Марко. Наше дело сеять: и зерно, и правду, а главное — людей любить и верить им. — Высокий, немного сутуловатый, с первой сединой во вьющихся волосах, он встал из-за стола в поношенной рубашке котовца, на которой тускло поблескивал орден Боевого Красного Знамени…

Вот уже восемь лет пролетело с того дня. Сколько воды и сколько крови сбежало в реки и землю! Сильно ли изменился за эти годы старый котовец Степан Дончак?

У ворот скрипнули одноглазые двери, и перед Марком появилась высокая фигура начальника тюрьмы. Он немного раздался в плечах и в туловище, сизоватым румянцем налились щеки, совсем поседели вьющиеся волосы, а в карих колющих глазах и в морщинах вокруг них залегла неспокойная усталость.

— Здоров, Марко, — протянул руку, пристально присматриваясь к мужчине.

— Доброго здоровья, Степан Петрович. Будто сомневаетесь: я или не я?

Дончак улыбнулся:

— В тебе, Марко, я никогда не сомневался. А просто присматриваюсь к твоему иконостасу. Много заработал ты благородного металла.

— Было на чем, было и за что, Степан Петрович.

— Молодец, Марко, молодец, хотя и до сих пор, как кое-кто поговаривает, ломаешь дрова.

— С дровами теплее.

— Гляди, не доломайся до дрючкования. Ну, пошли ко мне, — махнул рукой на тюрьму. — Какая нужда пригнала тебя сюда? Только не говори, что приехал меня увидеть, все равно не поверю. Меня стараются поменьше видеть.

— Дела пригнали, Степан Петрович.

— Да, теперь у каждого под завязку дел. А может, вспомнил тюремные харчи?

— Пусть их черт вспоминает.

В небольшом прокуренном кабинете они сели за стол, на котором еще поблескивал утренней росой жасминный цвет.

— Закоптишь, Марко? — придвигает папиросы и достает зажигалку тюремной работы.

— Спасибо, до сих пор не научился.

— А я до сих пор отвыкнуть не могу, — пристально присматривается к Марку. — Значит, снова председательствуешь, пашешь, сеешь, даже чужие рои переманиваешь к себе.

— И это знаете? — чистосердечно удивился Марко.

— И даже то, что успел с Киселем заесться. Не заботишься о безопасности своих тылов.

— А чем их делать безопасными, поросятами?

Степан Петрович засмеялся:

— Можно и медом. Но ты человек упрямый, и я рад за тебя. Какой волей или неволей прибыл ко мне?

— Любовь принесла, Степан Петровичу.

— Говори-балакай! — изумленно глянул и тряхнул седым вихром. — Или, может, твоя милка, если обзавелся такой, ненароком попала в мои покои?

— По женской линии я не мастак, — нахмурил Марко лоб. — Здесь дело сложнее, не знаю, приезжал ли кто сюда за тем, что может стать любовью.