ВИА «Орден Единорога» - Наталья Лукьянова

Так эти чипы у Битьки из головы и не идут. Впрочем, все это «левой-левой»и не такие волнения в мозгах разгладить может. А она, Битька, что она может?

ГЛАВА 31

А далее без связки.

Какие могут быть связки, если жизнь превратилась в хмарь, в муть как под ядреной шмалью. Это раньше, даже до Шансонтильи, она все цепляла события одно за другое, нанизывала бусины — искала тайный, сказочный смысл. Может она даже и рада? Рада, что все закончится на шиш?! А слезы? Это от синяков. Больно ее побили, очень больно. А все за эти связки. За торчка маленького, которому сказки по ночам, за упрямое поливание кустика, и за то, конечно, что в рожу плюнула. Точнее, в то место, которое у этих, у ментозавров (хотя не менты они, конечно, да какая разница)… которым они, короче, глядят и куда жрут. Не будет она их «Олечек», «Мурочек»и «Лебедей белых»петь. Ей нельзя. От ее песен в этом мире слишком много зависит. И так вон по всем каналам, во всех автобусах. А это «Радио Шансон»? Еще и назвались так, гады! Будто барон Амбр туда пробрался и специально имя Шансонтильи обосрал! Плодят! Плодят уродов! Только Битька лучше сдохнет… Итак завтра она сдохнет…

Повезло еще. Не взяли за тонкие ножки, и башку об стенку не раскокали. Выделили. «Казнить»будут. Красиво. Как бы по закону. Как особенную. Почему? Чем она такая особенная?

Ничем.

Ничем таким, чтобы могло защитить от падающего на голову кирпича. Как там в фильме про Фреди Крюгера? «Ты думаешь, что я не убиваю тебя потому, что ты мой сын? Так вот: ты не мой сын», Хрясь.

И тем не менее у нее есть время до завтра. Ее убьют только завтра. У Грина одного человека должны были расстрелять через минуту. Он не был супермэном, простой служащий то ли банка, то ли какой-то конторы. Он спасся.

О чем, кстати, жалеть, ведь того же Грина она прочитала всего, как и Жюля Верна всего, как и Майн Рида, как и всю Астрид Лингрен, как и всего Конан Дойля, как и Диккенса все собрание, как и Честертона. Больше они все равно для нее ничего не напишут, потому, что умерли уже. Даже Астрид Лингрен.

И Виктор Цой больше не напишет ни одной песни, и Михей не напишет ни какой джуманджи. И Янка не споет ничего новенького.

Огромное количество вещей она знает уже полностью. Может, все в ее жизни специально так сложилось, чтобы к своим шестнадцати годам она уже огромное количество вещей знала полностью. Другие же все, соседи ее по несчастью, ни разу еще не бороздили таинственных океанов, не распутывали загадочных историй и не влюблялись в отважных рыцарей… и оруженосцев, кстати. Они ни разочка не слышали тех песен, что по радио передают все реже и реже. О… Том мире лучше и вообще не упоминать. И не будь его, Битька уже знает слишком много. Она слишком, короче, много знала. Потому, что времени у нее, оказывается, на все про все и было-то — пятнадцать лет.

Выбрала она в своей жизни лимит хорошенького, выгребла жадными лапками, загребущими хапалками.

С чего все началось? С библиотеки должно быть. Со Светланы Юрьевны, рыженькой, подслеповатой, в «скромной»юбке и «скромной»же блузке, такой же незаметной и пыльной как и дверь в библиотеку, в закутке третьего этажа. «Что? А, конечно. Сиди. Сиди, сколько хочешь». Вот на это она ее, тогда еще не Битьку и поймала. На возможность сидеть в протертом, хромоногом кресле, среди запыленных стеллажей. Где никто и не вздумает тебя найти и сделать больно. Сиди себе и мечтай. Ничего больше такого, особенного она ей, семилетней пацанке и не говорила, ну разве что печеньем с чаем угостила пару раз. По рассеянности. Вообще-то воспитанников не принято было прикармливать, потом хрен отвяжешься, а ведь и сами — персонал — нищета бюджетная. А Светлана Юрьевна, она забыла просто об этом пару раз. Да и не мудрено: у нее же нос все время в книжке, вместе с очками. А Битьке ничего больше и не нужно было. Нет, нужно, может, но и этого хватило: что они там только вдвоем. Вдвоем в целом мире. Она и взрослая женщина. Можно представить, что она и мама. А потом Битька заинтересовалась, что ж там внутри в этих книжках такого, чтобы так всегда внутри них нос держать. А еще здорово было летом, когда Светлана Юрьевна открывала запасной выход, сидеть на горячей от солнца, проржавевшей пожарной лестнице: под ногами, где-то далеко внизу, шумит трава, как волны, над головой — белые брюхи облаков, за спиной пыльная прохлада библиотечного нутра. Так и кажется что ты Где-то. Эта же Светлана Юрьевна один раз сказала: «Знаешь, мне иногда кажется, что если открыть здесь окно и лечь на воздух животом и раздвинуть створки руками, можно медленно полететь над землей. Только это будет другая земля», и снова ткнулась носом в книжку. Ни о каких формулярах там или «фондах»библиотекарша никогда не говорила. Битька рылась в книжных залежах где и как хотела. Она сама себе казалась следопытом или золотоискателем, а еще турецким султаном, по грудь в сокровищах. Не удивительно: интернатская библиотека как затерянный мир была забыта и детьми и руководством. Новинки метод.литературы в нее давно не поступали, поэтому учителя сюда почти не заходили. А «контингент»больше интересовался телевизором и теми «мультиками», что смотрят с пакетом на голове. У Светланы Юрьевны даже и прозвища-то не было.

…А у Майкла было только прозвище. Нет, можно, конечно, сказать, что Майкл — это имя. Но у взрослого человека имя должно быть вместе с отчеством — тогда оно — имя. А если только Майкл, то это скорее — прозвище.

Как бы то ни было, (имя? Прозвище?) а он тоже внес свой неизмеримый вклад в переполнение Битькиной жизни тем, чем у других интернатских в их сером существовании и не пахло. Майкл подарил Битьке рок-энд-ролл. Весь этот рокен-ролл.

Ну вот, если Битька начала вспоминать Майкла, значит дело действительно — швах. Потому что Майкла Битька в свое время поклялась не вспоминать до самой смерти.

Очень уж он обидел Битьку.

Умер.

Тьфу ты. Конечно, Битька на него не обижалась. Это она так придумала, что обиделась и потому больше о Майкле не вспоминает. Он ведь не виноват, что умер, Или обижалась? Потому что, все-таки, виноват?

Майкл был очередным приобретением директрисы, на подобие кудрявого, длинного как шпала еврея, руководителя духового оркестра (на красные пиджаки с белыми лацканами и медные тарелки для бренчания не мало было, наверное потрачено спонсорских) или хохла-баяниста с блестящей бронзовой лысиной, под чей аккомпанемент шестые классы, разбитые по голосам, выводили: «Спасибо вам, наставники». Директриса была неравнодушна отчего-то именно к музыке.

Да, еще около месяца просуществовали ансамбль домбристов и кружок художественной росписи разделочных досок. Кружок, кстати, в обычные рамки «прожектов»начальства совсем не вписывался. Во-первых, по принадлежности совсем к другому виду искусства, а, во-вторых, руководила им женщина: фигуристая, заносчивая веселушка. Она считала себя «просто гениальной»и работы своих подопечных «просто гениальными», но так как на этом основании требовала срочной прибавки из внебюджетных фондов, не сошлась с директрисой характерами и с шумом и треском праздничной петарды покинула негостеприимные интернатские стены.

Что касается хохла, еврея и домбриста — они спились. Просто мистика какая-то. Все женщины — учителя и воспитатели о них очень жалели.

А о Майкле не очень.

О Майкле даже и «контингент»не особенно жалел.

«Не наш»он был человек. Только Битькин и еще «приходящих»«домашних»«челов», «зазаборников».

Кстати, после смерти Майкла, Битька почти и не встречалась ни с кем из зазаборников. Ясное дело, у них там сейшены всякие, которые денег, кстати, стоят. Да и все это, так называемое «нефорское»барахло даже подороже, чем попсерские тряпки с рынка. О плейерах и дисках вообще лучше промолчать. Нет, конечно, на улице при встрече: «Хай!»— «Хай!». А что дальше? Они в институт через год, а она куда? На штукатура-маляра? И потом… все время охота, чтобы в гости пригласили, а там взгляд сам по полкам шарит: напоят чаем не напоят? Подарят что-нибудь — нет? Дадут кассету послушать или книжку почитать? И ничего с ним, со взглядом с этим не поделаешь, хоть на гвозди прибивай — он все равно — шасть, шасть… ну на фиг.

В начале это должен был быть кружок для интернатовских обучения игре на гитаре. Наверное, руководство себе представляло, как они нежными девичьими голосами тянуть будут «Изгиб гитары желтой»или там «Главное, ребята, сердцем не стареть». А потом, как всегда, то ли бюджет денег не выделил, то ли Майкл не так улыбнулся, короче — гитар не купили. Правда, и Майкла не выгнали. Оставили музыку вести и ОБЖ. А еще он набрал народа «с улицы», для «самоокупаемости». Большую часть этой «самоокупаемости»Майкл отдавал директору. Зато бесплатно жил в «каморе»при актовом зале, где и проводил занятия.

Стены каморы Майкл, его гости и друзья доверху оклеили «тетками»и «мэнами». С и так низкого скошенного потолка свисали «инсталяции»из обломков «духового оркестра». «Лежбище»застелено было реликтовым знаменем совета дружины, когда-то терроризировавшего интернат. Знамя бархатной грудью героически старалось прикрыть батареи бутылок, оставляемых «на черный день». Банки из-под пива наоборот гордо поблескивали из «красного уголка». Из них была изготовлена рама «иконостаса».