Марина из Алого Рога - Болеслав Маркевич

Онъ почувствовалъ себя безполезнымъ и снова уѣхалъ въ Италію. Но онъ не обрѣлъ въ ней прежнихъ восторговъ, прежняго самозабвенія. Онъ теперь, можетъ быть, еще лучше, тоньше понималъ, цѣнилъ искусство, но онъ уже не чувствовалъ себя способнымъ отдаться ему всецѣло, уйти всѣмъ существомъ своимъ въ этотъ волшебный міръ и, какъ прежде блаженно замереть въ немъ… Онъ вспоминалъ, какъ однажды въ Венеціи, остановившись предъ Святымъ Маркомъ, перечислялъ онъ мысленно, что генія, человѣческаго труда и навезенныхъ изо всѣхъ странъ земли сокровищъ потрачено было на этотъ исполинскій памятникъ дней славы и величія… "Что двигало все это", подумалъ онъ, "то уже никогда, никогда для человѣка, не вернется! И для меня къ этому нѣтъ уже возврата"… Нежданныя, жгучія слезы выступили у него подъ рѣсницами… Онъ на другой же день уѣхалъ въ Гамбургъ, оттуда въ Америку. "Посмотримъ на страну, гдѣ этого никогда не бывало", сказалъ онъ себѣ,- "познакомимся поближе съ новою жизнію, съ новыми задачами"…

Но самъ онъ не могъ отрѣшить себя отъ прежняго человѣка. Въ этой странѣ безпредѣльной свободы, — Завалевскій провелъ тамъ два года, — онъ все отыскивалъ суровыя республиканскія добродѣтели, пуританъ временъ Пенна, героевъ пустынь и дѣвственныхъ лѣсовъ Купера, — и натыкался лишь. на эксплуататоровъ и humbug'онъ всякаго рода. Онъ задыхался. какъ задыхался въ немъ Эдгардъ По, въ этомъ мірѣ машинъ, царственнаго мѣщанства, колоссальнаго разсчета и циническаго корыстолюбія. Новая жизнь наводила на него невыносимую тоску. Онъ вернулся въ Европу.

Онъ пріѣхалъ въ Парижъ вслѣдъ за вступленіемъ въ него германской арміи… Его настигла тамъ коммуна со всѣмъ ея безумствомъ, со всѣми ея ужасами, со всѣми ужасами версальскаго возмездія… "А вотъ и разрѣшеніе новыхъ задачъ!" говорилъ себѣ Завалевскій, — "пожаръ, кровь и разрушеніе! Чѣмъ же хуже были Неронъ и Гунны?"… Какъ бы въ отвѣтъ ему, какой-то русскій выходецъ посылалъ изъ Женевы свой братскій привѣтъ поджигателямъ Парижа: "Петролеумъ", восклицалъ онъ въ младенческомъ восторгѣ,- "вотъ тотъ факелъ, которымъ долженъ освѣтиться великій пиръ равенства и братства людей!" — "Какъ будетъ вонять на этомъ пиру!" говорилъ по этому поводу Пужбольскій, — Завалевскій засталъ его въ Парижѣ,- Пужбольскій, который, не стѣсняясь, въ самый разгаръ террора отпускалъ громко на улицѣ подобныя же замѣчанія, за что чуть и не былъ разстрѣлянъ однажды толпою блузниковъ. Его уже тащили въ стѣнѣ. Bon mot спасло ему жизнь. — "Vous allez me fusiller; je veux bien; mais en serez vous plus propres?" спросилъ онъ вдругъ, указывая на ихъ грязныя лохмотья, — "tenez, j'aime mieux vous payer du savon!" И онъ вытащилъ два золотыхъ, бывшихъ въ его карманѣ. Его отпустили съ громкимъ смѣхомъ… И вотъ, послѣ пяти лѣтъ отсутствія, Завалевскій опять на родинѣ… Комедія Нечаевскаго процесса только-что была отыграна, патріотическая струна давно смолкла, — и надъ нею ретроспективно потѣшались теперь фельетонныя балалайки… Внимательно сталъ прислушиваться, приглядываться Завалевскій, и… и прежнею тоской щемило у него въ груди… Преобразованная родина, на свѣжіе глаза, представлялась ему теперь — увы! — какимъ-то нескладнымъ недорослемъ, облеченнымъ въ одежду взрослаго человѣка и безпомощно запутавшимся въ ней… Ничто, казалось ему, не спорилось, не шло въ здоровый ростъ, не складывалось въ строй, въ дѣйственное, живучее сочетаніе… Старое, очевидно, вымирало, гнія, но изъ-подъ его опадающихъ стеблей нигдѣ не замѣчалъ Завалевскій свѣжихъ побѣговъ здоровой молодой жизни… Въ темныхъ и нелѣпыхъ краскахъ рисовался предъ нимъ этотъ давно не виданный имъ родной бытъ: города и села представляли собою зрѣлище одного сплошнаго кабака; вѣчно неуловимый красный пѣтухъ гулялъ безнаказанно по всему пространству деревянной Россіи; жаловались на тѣсноты, на опеку, толковали о расширеніи правъ, — а самоуправленіе не умѣло моста устроить, и земскія дороги утопали въ грязи какъ во времена Михаила Ѳедоровича, а излюбленные люди страны, а представители высшихъ и низшихъ сословій позорили себя то-и-дѣло безстыдною недобросовѣстностью… Сегодня читалъ Завалевскій, какъ нѣкій избранникъ провинціальной юстиціи, надѣвъ на себя посконную ризу, кощунствовалъ, пьяный, предъ пьянымъ мужичьемъ; завтра разсказывалось объ убійствѣ, совершенномъ 18-лѣтними мальчиками въ видѣ опыта, съ цѣлью пріучить себя къ будущимъ убійствамъ! Благодушно выносила изъ камеръ присяжныхъ общественная совѣсть поразительныя оправданія; адвокатъ превращалъ защиту преступника въ апоѳеозъ преступленія… И ни одного дня безъ новой клеветы, безъ новаго скандала, — безъ новаго случая безсмысленнаго, необъяснимаго на первый взглядъ самоубійства. Юноши, женщины, дѣти лишали себя, не задумываясь, жизни, какъ бы въ мрачномъ сознаніи своей безполезности, своей безысходной душевной нищеты…

— О, бѣдный край мой! восклицалъ съ отчаяніемъ Завалевскій:- неужели отъ твоего азіатскаго сна пробудила тебя нѣкогда дубинка Петра Алексѣевича только затѣмъ, чтобы ты разсползся теперь отъ умственной безтолочи, отъ духовнаго безсилія!… За азбуку надо приниматься тебѣ, за настоящую, правильную, строгую азбуку!…

У него давно былъ составленъ проектъ того образовательнаго заведенія, о которомъ, какъ вѣдомо читателю, происходило у него сейчасъ объясненіе съ господиномъ Самойленкой. Онъ съ новою горячностью принялся за это дѣло. Представленныя имъ предложенія, разсмотрѣнныя вчернѣ, были заранѣе одобрены… Оставался денежный вопросъ, который и побудилъ его пріѣхать въ Алый-Рогъ…

Но въ то самое время, когда онъ занимался своею работой, соображалъ, дополнялъ, совѣщался съ такъ-называемыми компетентными лицами, имъ овладѣло тяжелое и неодолимое разочарованіе. Недовѣріе къ задуманному имъ заведенію, выраженное ему откровенно его управляющимъ, было только эхомъ его собственныхъ внутреннихъ сомнѣній… "Народная школа, разсуждалъ онъ, стоитъ въ непосредственномъ отношеніи къ общему уровню цивилизаціи въ странѣ и въ прямой зависимости отъ него. Соотвѣтственно каждому данному историческому моменту, культура и нравственный идеалъ народа отражаются въ этой школѣ "какъ солнце въ малой каплѣ водъ". Во всѣхъ странахъ, гдѣ образованіе не пустое слово, — народный учитель представляетъ собою крайнее звено той цѣпи, по которой, проходя чрезъ всѣ слои общества, спускается сверху внизъ, въ народныя массы, свѣтъ и тепло просвѣщенія… Спрашивается: существуетъ-ли у насъ что-либо подобное такой цѣпи, — а, буде есть оно, что придется вбирать въ себя сверху и что передавать внизъ, въ глубь народную, этому приготовленному мною народному учителю, когда прицѣпится онъ своимъ звеномъ къ остальнымъ звеньямъ этой милой цѣпи? Какой это культуры, какого нравственнаго катихизиса поставленъ онъ будетъ младшимъ представителемъ?… Чѣмъ совершеннѣе, чѣмъ человѣчнѣе будетъ дано ему воспитаніе — тѣмъ изолированнѣе, тѣмъ осиротѣлѣе будетъ онъ стоять между этимъ, безсмысленнымъ верхомъ quasi-культуры и неосмысленнымъ низомъ… Кто же выдержитъ такое положеніе?… Нѣтъ, восклицалъ Завалевскій, — тутъ мало того запаса духовныхъ силъ, съ какимъ выходитъ, напримѣръ, въ Германіи такой учитель изъ своей семинаріи;- тутъ надо создавать миссіонеровъ, бойцовъ на смерть противъ этой мертвечины, крестоносцевъ идеи, какихъ умѣютъ создавать іезуиты-сектанты, нужны фанатики свѣта и любви, какъ были у насъ до сихъ поръ фанатики мрака и ненависти!… Но кто создастъ ихъ, этихъ новыхъ рыцарей духа, въ распрекрасной странѣ, гдѣ "образованность" состоитъ въ отрицаніи всякаго духа? Не я-ли самъ, спрашивалъ онъ себя съ горькою улыбкой, — буду этимъ пророкомъ, буду "глаголомъ жечь сердца людей"?

Нѣтъ, онъ не обманывалъ себя, — онъ не годился, не могъ болѣе… Леденящая родная атмосфера сдѣлала свое дѣло: съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, чувствовалъ онъ, изсякалъ въ его душѣ, in imo pectore, прежній живой источникъ энтузіазма… А безъ энтузіазма, говорилъ онъ себѣ,- выйдетъ все та же гниль и прахъ!… Хороши плоды отъ всѣхъ этихъ насажденій: нашихъ умниковъ, признающихъ одну всемогущую богиню — пользу!… Нѣтъ, польза — не сила, не самобытный двигатель, никогда не была имъ, не будетъ! Она ничто, звукъ пустой, если за нею не стоитъ другое, высшее начало, котораго она только послушная раба… Лишь то, что само въ себѣ, an sich какъ говорятъ нѣмцы, заключаетъ жизнь; и питаетъ ее, что не чрезъ возбужденіе извнѣ ине въ видучего-либо ему посторонняго, а въ самомъ себѣ находитъ причину, цѣль и удовлетвореніе, — то лишь одно плодотворно, то лишь одно творило и подвигало…

Все это было справедливо, — но потому самому не могъ онъ никакъ выпутаться изъ фальшиваго круга, въ которомъ онъ находился: безъ того одухотворяющаго, въ себѣ самомъ сущаго начала жизни, которое, въ его убѣжденіи, отсутствовало во всемъ, что ни окружало его, въ обществѣ какъ въ учрежденіяхъ, то полезное, что могло бы быть имъ совершено, должно было оказаться столь же несостоятельнымъ, сколько и все остальное, совершенное доселѣ въ его отечествѣ; а между тѣмъ, — какого же пробужденія духа жизни можно было ожидать отъ этой, какъ энергично выражался онъ, — "всеобщей мертвечины"?… Она могла лишь заразить и то живое, что прикасалось въ ней… Не подрѣзаны-ли были крылья у него самого? Не сознавалъ-ли онъ самъ, какъ все холоднѣе и безнадежнѣе заплескивала его самого эта мертвая волна?…