Альбион и тайна времени - Васильева Лариса Николаевна

Мистер Вильямс очень стар. В своем похоронном одеянии с бледным морщинистым лицом, удлинившимся от худобы и старости носом, глядящим в рот, во всем этом он удивительно похож на…

Нет, нет, неприятное сравнение исчезает, едва этот человек начинает говорить: лик смерти озаряется изнутри светом ума и остроумия, а также вы сразу же замечаете, как он бодр, несмотря на восемьдесят лет.

Он до сих пор спортсмен. Каждое утро его можно увидеть бегущим по дорожкам Холланд-парка. Бегает мистер Вильямс в белых трусах и белой майке, какая бы дождливая погода ни была. Этим, да еще умеренным и строго по часам питанием он объясняет свое долголетие, которым гордится более всего на свете. Есть у него еще одно объяснение, на мой взгляд, несколько спорное, но, коли уж начала я рассказывать о мистере Вильямсе, умолчать об этом значило бы обеднить его столь необычный и, все же осмелюсь утверждать, весьма типичный английский облик.

Мистер Вильямс — холостяк.

— Конечно, когда я смотрю в парке на резвящихся детей и думаю, что на смертном одре мне решительно некому будет передать все то немногое, в смысле денег и опыта, что я нажил за долгую жизнь, бывает грустно. Но ведь в жизни всегда что-то за счет чего-то. Зато каких тяжких испытаний не прошли мои нервы от ежедневного активного соприкосновения с женским характером, от ежедневного взаимонепонимания и необходимости скрывать его.

— Хорошо, но…

— Держу пари — знаю, о чем вы хотите и стесняетесь спросить. О, да, подруги у меня были. Представьте, даже теперь есть.

Мистер Вильямс снял на мгновенье котелок и провел ослепительно белым платком по редкому серебристому перелесу. Наверно, у Грина, просидевшего тридцать лет столом к столу с Вильямсом, есть основания для таких утверждений. Мистер Вильямс делает исключение для меня. Совсем не от любви ко мне, хотя относится ко мне неплохо: я нарушила его привычное представление о людях из далекой и загадочной страны. Он представлял себе нас другими: хмурыми, жестокими, воинственно настроенными. Недобрыми. Никакой его вины в этом нет. Он — исправный читатель газеты «Дейли телеграф», а та не жалеет бочки с надписью «Черная краска», когда рисует облик «готовой напасть на нас России».

Справедливости ради должна сказать, что мистер Вильям не переменил своих мнений. Мою «нетипичность» он первобытно объясняет тем, что меня «специально подготовили» перед поездкой, как и тех других, с кем я норовила его познакомить в надежде переубедить. Но именно с этой, «обработанной для поездки на долгое жительство», старый господин и развязывает язык. Он — прежде всего гражданин своей страны. Патриот. И ему хочется, чтобы пришелица издалека поняла его страну такой, какова она есть.

Это вполне совпало с моими намерениями, и мы с мистером Вильямсом являли собой весьма дружную пару на улицах Сити.

— Последние тридцать лет… Какая это была работа?

Старый человек долго смотрел на меня:

— Считайте, что я был клерком. В это словцо умещаются все профессии Сити.

— Я понимаю, клерком. Но что именно вы делали?

В чем состояла тридцать лет ваша работа?

Он опять долго смотрел на меня.

— Не забивайте себе голову тем, чего вы никогда не сможете понять. Лучше зайдем вот сюда.

Мой принцип: будь внимателен к женщине, дари цветы и никогда не позволяй ей подмести полы в твоем доме. Как только женщина взяла в руки щетку, считай, что ты пропал. Оглянуться не успеешь, как ты женат и она говорит тебе: «Подмети, дорогой, в доме грязно». Мои подруги, их две, навещают меня очень редко. Чаще всего я бываю у них. Одна, Джулия, — моя сверстница. Мы в детстве были соседями. У нее внуки и даже правнуки. Но теперь она живет одна на скромнейшую пенсию Для нее, представьте, большая радость, пообедав со мной в маленьком ресторанчике, где она до сих пор любит пропустить рюмочку-другую, потом пойти посмотреть комедию. А мне приятно вспомнить с ней молодость и раз в неделю пообедать в ее крохотной кухоньке — она замечательно готовит пирог с мясом и почками, почти так же, как готовила когда-то моя незабвенная мама. Вторая моя подруга — Эмма — полуирландка. Она еще молода — ей шестьдесят. И хотя я порой устаю от ее разговорчивости и несколько шумного нрава, мне приятно бывать с нею в кино. Жаль только, не могу познакомить Джулию с Эммой. Обе почему-то отказываются. — Мистер Вильямс указывает на пятое с краю окно третьего этажа одного из темно-серых зданий. — Вот за этими стеклами я просидел последние тридцать лет.

Вы заметили, что мистер Вильямс довольно словоохотлив. На самом деле это не так. По свидетельству его, тоже пока еще живого, сослуживца мистера Грина, Вильямс «проклятый молчун».

Он пропустил меня перед собой, и мы очутились в крохотном кафе за столиком, стоящим у самого окна. Мистер Вильямс спросил меня, что я буду есть, и заказал официантке лишь мои яства. Однако она принесла нам обоим.

— Вы, наверно, уже тридцать лет в этом кафе пьете кофе с бутербродом?

— Всего пятнадцать. Прежде я сорок лет пил свой кофе с бутербродом в премилой итальянской лавчонке. Ее держала хорошенькая неаполитанка. Я вышел на пенсию, но все продолжал каждый день являться к ней на ленч. Неблизко от моего дома. Когда она прогорела, я одно время пил двенадцатичасовой кофе дама. Но это оказалось так скучно! И вот опять хожу в Сити. Посмотрите, нам повезло, мы вовремя успели.

У дверей закусочной выстроился «хвост» желающих перекусить. Мистер Вильямс медленно обвел взглядом очередь, она была за стеклом в каких-то миллиметрах от нас.

— И это клерки Сити! — презрительно повторил он.

Клерки стояли, длинноволосые и молодые. Вид их, непосредственный и веселый, вызывал у меня определенную симпатию.

— Почему же мне будет трудно понять, что такое клерк?

— Вы на редкость неспособны в финансовых вопросах.

— Откуда вы знаете?!

Старый человек попал в точку. Мы были знакомы уже месяц. Никаких разговоров на «финансовые темы» не вели. О политике говорили и спорили много. Любимым предметом споров был покойный Черчилль. Он — герой мистера Вильямса. Все поступки и высказывания Черчилля не подлежат, по мнению старого клерка, никакой критике.

— Откуда вы знаете?

Вместо ответа мистер Вильямс взял мою сумку, лежавшую на краю стола, взглядом спросив позволения ее открыть достал мой кошелек с деньгами и вывалил его содержимое на стол так ловко, что ни одна монетка не упала на пол. Звон металла о поверхность стола мгновенно обратил внимание всех, кто густо заполнял кафе. Старый клерк ответил на все взгляды спокойным взором, который говорил: «Занимайтесь своим делом». Его поняли.

Я смотрела на груду своих измятых бумажек — автобусные билеты, ненужные чеки из продовольственных магазинов, деньги, старые записки, мелочь.

Мистер Вильямс аккуратно разглаживал голубой листок пятерки. Длинные белые пальцы нежно скользили по спокойному, невыразительному лицу Елизаветы Второй. Он смял ненужные листки, разгладил все фунты стерлингов и мягко, плотно уложил их в кошелек, мигом похудевший вполовину.

— Я давно обратил внимание на ваш кошелек. Тот, у кого он в таком состоянии, не может состоять в каких бы то ни было хороших отношениях с деньгами. Это всего деталь, но я на эту деталь обращаю внимание прежде всего. Если бы вы были тоже клерком Сити, — о, в настоящее сумасшедшее время женщина настолько быстро и решительно проникла в политическую и финансовую жизнь страны, что я не удивлюсь, если завтра Управляющей банком Англии станет какая-нибудь предприимчивая дама из мира торговцев рыбой или овощами. Так вот, если бы вы тоже были клерком Сити и я увидел бы ваш кошелек, я бы никогда не стал иметь с вами дела. Человек финансового мира начинается с чувства бережливости и любви к деньгам, конкретным их выражениям — пенсу, фунту, шиллингу.

Я видела кошелек мистера Вильямса. Он напоминал лабораторию ученого или, скорее, пульт управления электростанцией. Довольно объемистый, со множеством отделений, он вмещал в себя точно разложенные чековые книжки, карточки, листки с нужными пометками, членские билеты разных клубов и немного денег, разложенных точно согласно достоинству каждой купюры.