Москва Нуар. Город исковерканных утопий - Наталья Смирнова

Он в этот момент стоял на переезде у платформы «Гражданская», яростно глядя на часы и дожидаясь, пока пронесется мимо длиннющий товарняк, в котором было, наверное, сто или двести вагонов.

Она стояла с закрытыми глазами на самом краешке крыши и спала. И ей снилось, что она одумалась, вернулась в свою комнату и легла спать со счастливой детской улыбкой, что осталась жить. На самом деле она шагнула с крыши на длинную ветку высокого дерева, уходящую к середине парка, и пошла по ней. Не открывая глаз, как канатоходец. Хотя до этого она ни разу не ходила по проволоке и вообще у нее был отвратительный вестибулярный аппарат.

Он примчался в пансион, разбудил сторожа, показал ему записку от хозяина, вошел в парк, поднял глаза к окнам ее комнаты и обнаружил, что она идет высоко над ним, покачивая руками, как птица крыльями в замедленной съемке. И белая ночная рубаха колышется в парном ночном воздухе. В кармане у него запищал пейджер, который он забыл отключить: это компаньоны, обнаружившие непорядок в счетах и его личное исчезновение, просили его образумиться. Услышав писк, она вздрогнула, открыла глаза, нога скользнула, и она рухнула вниз — ровно в его подставленные руки.

Их самолет взорвался, когда уже шел на посадку. Сначала фиолетовый дым три минуты густо окутывал салон, и это были самые страшные минуты их жизней. А потом уже грохнул взрыв, который лишил их сознаний.

Он очнулся очень быстро, от пылающего самолета шел нестерпимый жар, она лежала рядом. Вывернув шею, как казненный цыпленок. Он перевернул ее на спину, она тут же открыла глаза.

Он похлопал себя по карманам, вытащил бумажник — пластиковая карточка оказалась сломанной, электронный блокнот, где был записан номер счета, разбит вдребезги. Чемодан, где этот номер был продублирован на бумажке, сгорел в багажном отсеке, у него теперь не было никаких способов пробраться к своим деньгам.

Они были теперь обречены вечно крутиться на счетах далекого банка и обогащать его хозяев, как золото убитых евреев много десятилетий после войны крепило могущество банков Швейцарии: он сказал ей об этом, она кивнула.

«Я еврейка», — сказала она. «Молодец», — сказал он. «Надо уходить», — сказал он. «Я не могу попасть в телекамеру, меня найдут и убьют», — сказал он. Они легко встали на ноги и пошли прочь, вокруг стонали умирающие, женщина бормотала на чужом языке, но изо рта шло больше крови, чем слов. Валялись части тел, голова собаки, которую везли в специальном ящике на соседнем ряду, была оторвана, но еще пыталась тявкать. Похоже, кроме них никто не уцелел; до леса, в котором можно было укрыться, было километра полтора-два.

Останки самолета и пассажиров были сильно разнесены вокруг: уже на середине пути к спасительной роще они наткнулись на труп крупного человека в «Версаче». Этого человека он видел в самолете, заходящим в первый класс: лицо человека было размозжено в слякоть, костюм не пострадал и выглядел как на манекене. «Гляди», — сказал она.

«Смотри», — сказала она: подкладка на роскошном пиджаке лопнула, и оттуда вывалился и в свою очередь лопнул черный целлофановый мешок. Она присела на корточки и взяла в ладони горсть сероватого порошка: откуда ни возьмись в горсть запрыгнуло и поползло, увязая в порошке, яркое изумрудное насекомое. «Да?» — спросил он. «Да, — ответила она. — Никаких сомнений». Это был героин.

Ему предлагалось начать еще раз с того же самого, и это было кстати, потому что они оказались в чужой стране без денег, без судеб и с засвеченными документами: они не найдут трупов с их именами и объявят розыск. Деньги, срочно нужны деньги. Она сидела на корточках, и лицо ее сначала резко порозовело, а потом почернело, будто бы она уже укололась.

Она бросила порошок, задрала трупу рукав пиджака, «Ролекс», — сказала она. Часы «Ролекс» продолжали тикать — толстый золотой браслет, циферблат с крупными бриллиантами.

Ну вот, часы. На этот раз он начнет с часов.

Людмила Петрушевская

Новый район

Пражская

Дело было в Москве, в новом районе. У одного инженера, сотрудника министерства, были очень плохие отношения с женой. У них имелась двухкомнатная квартира со всей обстановкой, ковры, сервизы, цветной телевизор, и все это при разводе жена требовала себе. Муж был не из Москвы, а откуда-то из-под Тулы, пришел к жене в дом буквально, что называется, с голым задом, со студенческой скамьи. Они вместе учились, сошлись, у них должен был родиться ребенок, и его заставили жениться, вплоть до исключения из института. У него же была девушка курсом старше, они собирались пожениться и уехать подальше, но дело сложилось так, что этой девушке в случае его отказа жениться на беременной однокурснице не давали на руки диплома, поскольку отец беременной побывал во всех инстанциях. Стало быть, его заставили жениться, причем не просто так, а как следует, не просто пришли, расписались, посидели у родителей и разошлись, а как следует. То есть он был вынужден ради диплома своей любимой девушки (и она этому не противилась, хотя лила горькие слезы и хотела выскочить в окно, когда он прощался перед уходом из общежития в загс и за ним приехал отец беременной однокурсницы на машине, на собственной «Волге»), — он, стало быть, был вынужден пойти жить в тот ненавистный дом и как бы состоять под надзором все время, пока учился в институте, то есть два года. А за это время его любимая девушка уехала, ее распределили куда-то на Кавказ, где она вышла замуж за дагестанца, крупного работника, и родила девочку, а у девочки оказались какие-то приступы чуть ли не эпилепсии, она регулярно синела и задыхалась, так что врачи не рекомендовали матери бросать кормить грудью, и она кормила ребенка чуть ли не до шестилетнего возраста — покормит девочку кашей, а та показывает; а теперь вот это. Все обстоятельства Василий узнал, когда однажды, уже после окончания института, встретил в пивбаре товарища, он работал как раз в химпромышленности и ездил на родственное предприятие в Дагестан, а заодно и повидался там с бывшей своей однокурсницей, все выяснил: у ее дочки, оказывается, припадки были от скрытого аппендицита, вырезали, наконец, аппендицит, и общие мучения кончились. Василий к тому времени уже забыл свою прежнюю любовь, а про детей и вообще слышать не хотел, потому что после его женитьбы жена выкинула шестимесячный плод, лежала в больнице, и ребеночек, после месяца жизни в инкубаторе, подумаешь, что в нем было, двести пятьдесят граммов, пачка творога, — он умер, его даже не отдали похоронить, у него и имени не было, его оставили в институте. Целый месяц были эти мытарства, у жены открылось молоко, она четыре раза в день ездила в институт сдаиваться, а ее молоком не обязательно кормили именно их «пачку творога», были и другие, блатные дети, которые выжили, один был даже выживший пяти с половиной месяцев. Жена не могла проконтроливать всего, ее вообще не пускали к инкубатору, даже не дали взглянуть на малыша, даже когда он умер, она стонала после этого дни и ночи. Тесть тоже прилагал все усилия, чтобы посмотреть, они делали подарки медсестрам, но трупика им не выдали. Не знал тогда тесть, кого надо было подкупать: истопницу-пропитушку, она была бы рада за пол-литра и самой не делать грязное дело, за которое ей даже не доплачивали, — почему она в пьяном виде и скандалила, орала в канцелярии института. В общем, Василий жил в этой семье чужой и одинокий, жена страшно раздражала его слезами, но и себя ему тоже было жалко, ребеночек был бы ему очень кстати, хоть одна была бы родная душа в этом мире. Но он был такого характера, что до поры до времени затаился. Жена его просто из кожи вон лезла, чтобы заиметь опять ребенка, но Василий очень берегся, берег свою сперму как зеницу ока, делал все, чтобы жена не могла забеременеть.

Родители жены тут же после свадьбы стали строить кооператив для дочери и построили его на ее имя. В случае чего Василий не мог бы ни копейки забрать у нее, это был официально заверенный у нотариуса долг жены ее родителям, и как общее нажитое имущество квартира считаться не могла. Везде подстелили соломки родители жены, одного только не учли, что они не вечно будут скручивать пружину, однажды она развернется с тем большей силой.

Наконец жена Василия все-таки забеременела, очень уж она хотела ребеночка, загладить память о «пачке творога», а в таких случаях как с неба каплет, хоть оберегайся, хоть нет, подпоит, снотворного подсыплет, с чужим мужиком трахнется, а своего добьется. Да и не всегда муж за себя отвечает. Короче, родилась у них дочка (а тот, первый, был сын), назвали ее Аленушка. Аленушка-солнышко росла на глазах у отца, чернявенькая, вся в него, потому что мать, Тамара, была как белая моль. Василий любил дочку, даже в ночь убийства, на Новый год, когда он уже почти убил жену, а тут как раз дочка заплакала — он подошел к дочке, убаюкал ее, а потом вернулся к жене в ванную и домолотил ее окончательно, раздробил все кости лица и отрезал пальцы, чтобы не опознали. У него уже был, кстати, приготовлен большой двухметровый пластиковый мешок, в каких хранят шубы, но как он справился с кровью, никому не ведомо. То ли он вымыл Тамару под холодным душем, но как-то он управился, крови не было нигде, он завернул ее сначала в клеенку, так он рассказывал потом, уложил в мешок, мешок сбросил с балкона в снег (была вьюжная ночь) и так, чтобы пронесло мимо окон, а дом их выходил на стройку, где из-за праздника в ту ночь никто не работал. Василий положил в пальто пальцы Тамары, как-то так он умудрился их отделить без стука, видимо, просто отрезал. Еще он взял с собой саночки дочери, аккуратно спустился, уложил труп на саночки и отвез на стройку, где и положил куда-то под плиту, а пальцы положил в трубу, а сам стал ждать весны, откроется дело или нет.