Я люблю Конана - Елена Хаецкая

В конце концов я решила перевести книгу на русский язык. Владеть таким сокровищем в одиночку представлялось мне чем-то нечестным. Текст был несложным («ходить-рубить»), работа шла быстро. Закончив последнюю стирку и уложив ребенка спать, около полуночи я уходила на кухню с книгой, словарем и пачкой бумаги — и писала, пока глаза не начинали слипаться. За месяц работа была проделана.

По качеству мой перевод мало отличался от «системного». Думаю, я не избежала ни одной ошибки из свойственных неумелым переводчикам-дилетантам. Но это казалось тогда несущественным.

Я с жаром взялась за вторую книгу Джордана — продолжение первой, потом за томик другого продолжателя саги о Конане, Стива Перри. Стив Перри понравился мне даже больше, чем Джордан. В его романе действовали злая чародейка, пытавшаяся поработить Конана, и страшный маг, который хотел подчинить себе весь миг с помощью ужасного Создания Силы (Голема, составленного из четырех стихий). Для этого он похитил чудесных детей, каждый из которых являлся воплощением одной из стихий. На свободе осталась только девочка-огонь. С ее помощью Конан спас остальных и одолел чародейку и мага. Книга показалась мне трогательной и вместе с тем захватывающей.

«— Иди и размажь по земле это надоедливое насекомое! — приказал Совартус, сопровождая свои слова повелительным взмахом руки.

Создание Силы, заключившее в себе все четыре стихии, отвернулось от замка и зашагало со страшной скоростью. Гигантскими шагами передвигалось оно на ногах-смерчах…»

Мне решительно не нравились американские названия книг о Конане. Безликие и ни о чем не говорящие, кроме очевидных достоинств главного героя («меченосец», «торжествующий», «триумфатор»). Я решила придумать собственные. Так появились заголовки — «Черный камень Аманара», «Тайна врат Аль-Киира» и «Четыре Стихии».

Вообще же я страшно гордилась званием «крестной матери советского Конана» и похвалялась сим достижением на каждом углу. Лет восемь спустя после моих первых переводческих опытов, Мария Семенова сказала мне:

— Между прочим, первая перевела «Конана» на русский язык — я.

Я обиделась:

— Ну вот еще.

— Да, — продолжала Маша. — Именно. Тогда еще английских оригиналов ни у кого не было, а я случайно в букинистическом купила томик на немецком. Я даже немецкий язык ради «Конана» выучила! Сперва просто читала, лазала в словарь, а потом поняла: это так здорово, что владеть этим в одиночку просто подло по отношению к остальным. Надо бы для всех… И перевела!

И тут первые проблески догадки замелькали у меня в голове.

— А как выглядела та книжка? Желтая такая? И на обложке фотография Арнольда Шварценеггера?

— Да…

— И стоила сия книжица десятку?

— Да… кажется.

— Угу. Это была моя книга. Я ее перевела, а потом продала оригинал, когда мы без денег сидели. Удивилась еще, что так быстро книгу купил кто-то…

Я переводила одну за другой повести о Конане (на сей раз говардовские). Переводила с немецкого, но это обстоятельство никого не смущало. Редактор сверял мои переводы с «системными», более близкими к тексту подлинника, но куда менее литературными. Работала я очень быстро, за неделю перевела и отпечатала на машинке больше девяноста страниц. Работа над переводами и возможность неограниченно общаться с единомышленниками делали меня по-настоящему счастливой. Я просыпалась — и скорее бежала к письменному столу. Засыпая, я торопила ночь — скорей бы утро, скорее бы снова взяться за любимое дело!

В свое время я объяснила ребенку, что на рукописях ни в коем случае нельзя рисовать каляки-маляки. Можно только на чистых листах бумаги. Сын Вовка послушно перестал чиркать карандашом по тексту. Но однажды я обнаружила лист, где каляки густо и аккуратно шли по полям и заполняли все пробелы между строчками.

Компьютеры еще не были в ходу. Еще и два года спустя переводчики приносили в издательство рукописи, отпечатанные на машинке. Большинство из нас были молоды, почти у всех дома имелись маленькие дети. И часто рукопись сдавалась исчерченная детскими художествами, залитая чаем, заляпанная кашкой, мятая, даже пожеванная. Смущенные сотрудники говорили: «Тут, вроде бы, текст не пострадал…»

Зимой 1991 года я впервые начала ощущать некую ущербность, неполноценность жанра fantasy. Я по-прежнему глотала книгу за книгой, но что-то постепенно начинало меня беспокоить. Какой-то червячок завелся. Я пыталась разобраться. Писала в дневнике с недоумением: «Где грань между Великой Литературой и бульварщиной? Мистика, приключения, магия, fantasy — разве это…»

Куда, например, отнести Толкина? Я не знала.

Мне позвонил мой одноклассник. Спросил:

— Что ты сейчас читаешь?

Я стала хвастаться:

— Добыла и одолела «Колдовской мир» Андрэ Нортон…

Он сказал с непонятным вздохом:

— А я тут перечитывал Хэмингуэя — «Старик и море»…

И я вдруг ощутила странную, жгучую зависть. Как будто из-за забора глянула на волю. Как будто мне теперь совершенно недоступным стало это наслаждение — снять с полки Хэмингуэя и тоже перечитать «Старика и море»…

В этом разговоре грань, которую я пыталась определить, была четкой и ясно обозначенной: «Колдовской мир» — фуфло и бульварщина, «Старик и море» — литература.

Но как же так?! Откуда это унизительное чувство запертости, чуть ли не посаженности в острог? Ведь именно fantasy меня освободила от рамок условностей и жестких правил игры, диктуемых реализмом!

И все равно… Читаю «Конана» Пола Андерсона — и вижу, что все не так. Читаю Андрэ Нортон — и руки чешутся переписать. Герой, идя в атаку, размышляет о каких-то сложных нюансах своих отношений с героиней. (!!!)

Я пыталась найти выход. Хорошая fantasy. Размышляла над тем, каким должен быть правильный роман о Конане. «Главная ошибка авторов, пишущих о Конане: они не понимают, что такое варвар, — авторитетно писала я тогда. — Варвар — это прежде всего чистота. Целесообразность любого поступка. Варвар всегда равен сам себе, верен себе. Он воспринимает жизнь напрямую, без посредников, без промежуточных звеньев цивилизации. Здесь и сейчас. Мир как он есть, без буферов. Варвар учится — но не изменяется».

Я считала, что если идти «от героя» — в данном случае, от Конана — то все получится.

Катастрофически обстояло дело с «миром» — с тем самым придуманным миром, где действует персонаж (например, «Колдовской мир»). Мир — это нечто отдельное от героя, не-герой. При этом мир неизбежно сильнее героя и ему противодействует. А в большинстве книг-fantasy мир не просто представляет собою ограниченный набор отдельных предметов, помещенных в некое безвоздушное пространство, — там его просто нет, а есть только герой и амбиции автора. Отсюда и неизбежный перекос: герой ощутимо сильнее мира. Мир не то что противодействовать — он и вякать-то решается с опаской…