Олимп - Дэн Симмонс

Троянцы посмотрели на своего вождя, перевели взгляды на быстроногого мужеубийцу, в последний раз обернулись на жаркий костер, пожравший тело женщины, — и отступили. Увидев смятение на смуглых лицах горожан, Атрид почувствовал, как воинственный дух покидает озлобленную толпу.

Одиссей смекнул, что пора уводить аргивян от греха подальше, и тронулся в сторону Скейских ворот. Менелай и прочие опустили мечи, однако не спешили прятать их в ножны. Троянцы неохотно расступались, будто море, покорное приказу бури, но все еще жаждущее трупов. За городской стеной стояли новые и новые шеренги недавних врагов. Филоктет шагал в середине тесного круга.

— Клянусь богами… — зашептал он. — Даю вам слово…

— Заткнись, мать твою! — прорычал могучий Диомед. — Еще раз откроешь рот, пока мы не вернулись к черным судам, и я тебя сам прикончу.

Но вот позади остались ахейские караулы, защитные рвы и силовые поля моравеков. Как ни странно, на берегу царило возбуждение, хотя сюда еще не могли докатиться слухи о беде, чуть было не разразившейся в Илионе. Менелай оторвался от своих и устремился вперед — разузнать, в чем дело.

Мимо промчался копьеносец, отчаянно дуя в раковину моллюска.

— Царь вернулся! — кричал на бегу мужчина. — Предводитель вернулся!

«Это не Агамемнон, — мелькнуло в голове Атрида. — Его еще месяц ждать, а то и два».

И тут же увидел брата, застывшего на носу огромнейшего из тридцати черных как смоль кораблей, которые составляли весь его маленький флот. Золотые доспехи царя сверкали на солнце. Гребцы проворно вели длинное, тонкое судно через прибой навстречу гальке.

Менелай вошел прямо в волны, пока вода не покрыла бронзовые наголенники.

— Брат! — воскликнул он, радостно, точно мальчишка, размахивая над головой руками. — Ну, что дома? Где подкрепление, с которым ты сулил возвратиться?

До берега оставалось шесть или семь десятков футов. Черный нос корабля рассекал пенистые буруны. Агамемнон прикрыл глаза рукой, как если бы послеполуденное солнце вызывало у него резь, и прокричал в ответ:

— Пропали, брат Атрид! Все до единого!

5

Томас Хокенберри, бакалавр гуманитарных наук из колледжа Уобаш, магистр гуманитарных наук и доктор филологии из Йеля,[2] в прошлом преподаватель Индианского университета — вернее, глава отделения классической литературы вплоть до смерти от рака в две тысячи шестом году от Рождества Христова, — а в течение последних девяти лет из девяти лет и восьми месяцев после своего воскрешения — схолиаст Олимпа, в чьи обязанности входило ежедневно в устной форме отчитываться перед Музой по имени Мелета о ходе Троянской войны, а точнее, о сходстве и расхождениях событий с теми, что были описаны в гомеровской «Илиаде» (боги оказались неграмотными, словно трехлетние дети), перед наступлением сумерек покидает площадь с погребальным костром, которому предстоит полыхать всю ночь напролет, и лезет на вторую по высоте башню Илиона — довольно, кстати, разрушенную и опасную, — чтобы спокойно поесть хлеба с сыром и выпить вина. По мнению Хокенберри, день выдался долгий и полный странностей.

Постройка, давно уже избранная им для уединения, находится ближе к Скейским воротам, чем к центру города — дворцу Приама, однако не на главной проезжей дороге, и львиная доля лавок у ее подножия в эти дни пустует. Строго говоря, башня — одна из самых внушительных в довоенной Трое — закрыта для посторонних. В первую неделю битвы с Олимпом сброшенная богами бомба снесла три этажа из четырнадцати, а также разбила по диагонали шарообразное утолщение у пика, напоминавшее формой маковую коробочку на стебле, уничтожив потолок у нескольких верхних комнат. Фасад изрезали пугающие трещины, а узкую винтовую лестницу усеяли штукатурка, обломки кладки и даже кирпичи, вылетевшие из стен. Два месяца назад Хокенберри с немалым трудом расчистил себе дорогу наверх, к одиннадцатому этажу. По настоянию Гектора моравеки оклеили входы оранжевой лентой с графическими пиктограммами, которые предупреждали всякого, кто посмеет забраться внутрь, о том, какие ужасы его ждут (согласно самым жутким из картинок, башня собиралась рухнуть в любую минуту), и под угрозой царского гнева велели держаться подальше.

Охотники за наживой обчистили строение за семьдесят два часа, после чего местные жители и в самом деле стали обходить пустое, никчемное здание стороной. Бывший схолиаст пролезает между оранжевыми лентами, включает ручной фонарик и начинает долгое восхождение, нимало не тревожась о том, что его арестуют, ограбят или просто застанут врасплох. Мужчина вооружился ножом и коротким клинком. Кроме того, Томас Хокенберри, сын Дуэйна, слишком хорошо известен как приятель… ну, может, и не приятель, но по крайней мере собеседник… Ахиллеса и Гектора, не говоря уже о более коротком знакомстве с моравеками и роквеками, которым он так хвастался. В общем, любой троянец или грек хорошенько подумает, и не раз, прежде чем осмелится напасть на него.

Хотя, конечно, боги… Но это уже другая песня.

На третьем этаже у Хокенберри начинается одышка. К десятому он с легким присвистом хватает ртом воздух. Добравшись до полуразрушенного одиннадцатого — пыхтит, будто несчастный «паккард» сорок седьмого года выпуска, некогда принадлежавший его отцу. За девять с лишним лет, проведенных бок о бок с кратковечными полубожествами, которые сражались, пировали и занимались любовью с такой грацией, словно работали ходячей рекламой самого процветающего в мире клуба здоровья, не говоря уже об олимпийцах и их прекрасных дамах, которые, пожалуй, послужили бы ходячей рекламой лучшего клуба здоровья во Вселенной, Томас Хокенберри так и не нашел времени заняться собственной формой. «Типичная ошибка», — морщится он.

Узкие ступени круто вьются по сердцевине круглого здания. Дверных проемов здесь нет; рассеянный предзакатный свет проникает с двух сторон через окна тесных комнатушек, однако сама лестница утопает во мраке. Только луч фонарика позволяет вечернему гостю убедиться, что ступени еще на месте и не засыпаны новыми каменными осколками. Хорошо хоть стены девственно чисты от граффити. «Одно из многих благословений поголовной неграмотности», — усмехается про себя схолиаст.

В который раз, достигнув маленькой ниши на верхнем — теперь уже — этаже, расчищенной его руками от пыльной штукатурки, хотя и открытой ветрам и дождю, он понимает, что восхождение «стоило свеч».

Усевшись на свой любимый камень, Хокенберри откладывает фонарик — подарок моравеков, опускает под ноги мешок, достает из него свежий хлеб и заветренный сыр, а потом выуживает бурдюк с вином. Вечерний бриз, налетая с моря, колышет отросшую бороду и длинные волосы схолиаста. Тот не спеша нарезает боевым ножом куски сыра, отхватывает ломти от буханки, любуется пейзажем и чувствует, как исподволь, капля по капле, рассеивается напряжение трудного дня.