Быть может - Станислав Родионов

Глеб допускал, что он не всё знает. Всё знать человеку не дано. Но он не допускал, что может чего-нибудь не понять, если ему объяснят. Следователь объяснять не стал, видимо, полагая, что его не поймут. Это и злило.

Глеб вдруг вспомнил разговор о Вере с Ращупкиным. Игорь тогда нашёл в ней какую-то изюминку, которую не видел Глеб. Значит, он правда чего-то не понимает… Не стал объяснять про запах духов незнакомый следователь, но ведь и друг не захотел объяснять про изюминку. Почему?

Глеб обернулся.

Утюг — тяжёлый, чугунный, горячий — бегал под её тонкой рукой, как игрушечный. Только шипел, завихряясь парком. И Вера двигалась вдоль стола, на который у неё не хватало длины рук. Маленькие груди. Сухие ноги. Тело лёгкое и какое-то незаметное. На голове дурацкий пучок, который сейчас никто не носит. Даже он знает, что теперь в моде причёска «сессун». Теперь бы, не будь она его женой, он бы и внимания на неё не обратил. А вот: получает письма от тайного вздыхателя и, оказывается, имеет какую-то изюминку.

Глеб повернулся к окну. Парень всё мёрз — теперь он поднял воротник плаща и сел к ветру спиной. Шапку надо купить!

Глеб кашлянул и осторожно спросил:

— Вера, ты в булочную ходила?

— Да.

— Ну, и что купила?

— Хлеб и булку.

— Какие?

Утюг остановился, зашипев на одном месте утихающим шипом, потому что мокрая тряпка сохла мгновенно.

— Как понять «какие»?

— Ну, какого типа… или образца?

— Круглый хлеб и батон за восемнадцать А что?

— Просто так, — как можно равнодушнее ответил Глеб. — Хотел узнать, продаются ли булочки с изюмом…

— Конечно, продаются. А ты разве любишь?

Она передвинула утюг, который сразу отозвался шипящим звуком.

— Кто ж не любит… Интересно, из чего этот изюм делают?

Вера принялась гладить: в конце концов, человек отдыхал, смотрел во двор и бездумно говорил то, что приходило ему в голову.

— Из особого сорта винограда. Завтра куплю этих булочек.

— Купи. Приятно, когда в батоне попадается изюминка. — Глеб помолчал и внушительно добавил: — А ещё есть понятие — «изюминка в человеке».

— Есть.

— Как ты это представляешь?

Вера опять перестала гладить и, видимо, повернулась к нему — он это слышал по голосу.

— Изюминкой в человеке я называю ту прелесть, которая есть только в нём и больше ни в ком.

— А что такое прелесть? — спросил Глеб как можно насмешливее, чтобы Вера не подумала, что он не знает определения этой самой прелести.

— Прелесть — это…

Вера замолкла, он ждал, так и не повернувшись. Она вдруг начала гладить. Возможно, не ответила потому, что задымил утюг? Или он спрашивал про очевидное, которое знает любой школьник?…

— Так что же такое прелесть? — упрямо повторил он.

— Не знаю, Глеб… Мне не определить.

Удивительное дело! Как часто люди страдали, мучились, ссорились, переживали разные неудобства и стрессы только потому, что пользовались разным понятийным аппаратом. Сколько в мире всякой чепухи из-за неточности, отсутствия ясности и определённости… Сколько в мире бед потому, что люди ещё не умеют весь этот мир переложить на чёткий язык формул… А сколько горя только оттого, что эти ажурно-математические формулы ещё не превратились в металл, топливо, одежду, пищу… Вот и прелесть с её изюминкой. Или изюминка с её прелестью, которым, оказывается, нет и определения. А когда появляются люди, поднявшиеся на следующую ступень цивилизации, и предлагают обществу точную шкалу отсчёта — определённую, логичную и разумную, им, видите ли, иронично намекают, что есть иная система ценностей, не доступная логике и математике. Например, запах духов «Быть может». Например, изюминка и прелесть… Но когда говоришь этим ироничным людям: хорошо, дайте свою систему измерений, то они только мекают и бекают. Вы не понимаете, а мы не знаем. Удивительное дело! Жаль, нет времени, а то бы он сделал им прибор, который точно бы измерил все параметры запаха «Быть может». И эту изюминку можно измерить, если только она где-нибудь есть, кроме батонов.

Парень встал из-под грибка и начал описывать круги. Он ждал. Вполне возможно, что это тот самый влюблённый тип, который караулит Веру, чтобы в очередном письме насюсюкать что-нибудь типа: «Сначала из парадной потянуло Вашими духами, а затем потянулись и Вы». Глеб боролся со своей подозрительностью, поэтому смотрел на парня спокойно. Но уж очень тот энергично ждал.

Глеб взял ведро с мусором, по дороге схватил в передней плащ и выскользнул за дверь. Вера осталась в кухне и плаща не видела. Ведро подождёт у мусоропровода…

Парень не так уж и замёрз, и похаживал, видимо, от нетерпения. Он остановился, правильно решив, что человек, вышедший из дома в наброшенном на рубашку плаще, идёт к нему.

— Скажите, пожалуйста, который час? — вежливо спросил Глеб.

— Без пятнадцати шесть, — ответил парень, немного удивившись, что у человека в доме нет часов, телефона, радио, телевизора и соседей — ни одного источника времени.

— Так вот, вы стоите тут уже битый час, — сообщил Глеб.

— Ну и что?

— Простудитесь.

— Вам-то какое дело? — грубо ответил парень и уже было потопал дальше вокруг грибка, но вдруг, словно о чём-то догадавшись, замер и негромко спросил: — Вы… её брат?

— Почему это брат?

— Какой-нибудь… родственник?

— Я её муж.

Парень опустился на скамейку, и теперь его ноги уместились под ней, как пропали. Он молчал, не зная, что сказать, а может, знал, да не мог.

— Вы — муж… Марины?

Глеб поёжился от ветра, пнул сухие листья и положил руку на его плечо:

— Прости, старик, я ошибся. Не знаю я твою Марину, прости.

И он пошёл к дому — ещё одного подозрительного проверил.

«Будущее надо приближать. Мне уже мало Вашего магнитофонного голоса. Я решился. Да-да, решился, и никакой голос рассудка меня не остановит.

Летний сад. Хорошо знаете Летний сад? Теперь в нём тихо, гуляют только пенсионеры, да ветер носит листья по аллеям. Таким он мне нравится больше, чем летом — с жарой, пылью и толпами туристов…

Летний сад. Третья аллея. В конце её стоит мраморная Венера с отбитым носом. Рядом есть белая скамья, сейчас она уже серая, обшарпанная и мокрая. В пятницу, в семь вечера, буду сидеть на ней. Придёте?

Если на скамье окажутся и другие люди, то Вы меня узнаете по… Да узнаете, сразу узнаете. По взгляду, по волнению, по отрешённости… Как узнают всех влюблённых? Так придёте?

Если не придёте, то буду слать Вам письма, как и слал. И опять буду молить о свидании. Но мне почему-то кажется, что Вы придёте. Может быть, потому, что меня не ищут, не допрашивают, не задерживают… Значит, Вы не рассказали мужу и не сообщили в милицию. Придёте?

У меня с собой не будет ни цветов, ни книги, ни зонтика (терпеть не могу мужчин с зонтиками). У меня не будет даже шапки — я хожу без неё до морозов. И газеты в руке не будет. Так придёте?

А если не придёте, то я приду к Вам на квартиру. Узнаю по телефону, что мужа нет, и приду. Вы откроете дверь, я стою на лестничной площадке и жду Вашего приговора. И что Вы сделаете? У Вас же нет выхода. Позовёте милицию? Но за любовь не сажают. Так придёте?»

Неделя выдалась хлопотливая. Правда, та неделя тоже выдалась. И месяц был напряжённый. Да и год получался такой, что дня свободного не вспомнить. Рябинин гмыкнул: кажется, и жизнь выходила хлопотливой, напряжённой, без свободных дней. Впрочем, выпал же свободный час посреди рабочего дня, в который он сидит сложа руки, и этот час свободен только потому, что от запланированных дел разбегаются глаза. Свободен от вызванных, от людей. Теперь можно звонить в учреждения, писать документы, посылать повестки, выносить постановления, подшивать бумаги… Или протереть очки, которые запылились от шелестящих на столе листков. Или думать, коли выпала такая возможность.

Видимо, каждая работа имеет свои парадоксы.

Рябинин делил следствие на две относительные части: сбор информации и её переработка. Сбор доказательств и их осмысливание. Парадокс заключается в том, что на вторую часть — осмысливание, самую главную, ради которой и существовала первая, не оставалось времени.

Всё уходило на сбор информации. И если бы не свойство мозга размышлять во время допросов, за обедом, в автобусе, в разговоре с женой и даже во сне, следствие было бы невозможно.

Теперь выпал свободный час, в который можно спокойно поразмышлять. О чём? Рябинин смотрел на груды бумаг, выбирая то, что требовало срочного обдумывания. Нужно бы подумать вот об этом сложном хищении пряжи, когда воровали, а недостачи не было. Нужно поразмышлять о трупе гражданина Ресторацкого, который, по иронии судьбы, был обнаружен как раз в ресторане, и экспертиза никак не могла определить причину смерти. Неплохо бы поразмыслить о пожаре, который возник вроде бы сам, из ничего, и Рябинину не нравилось ёмкое слово «самовозгорание», употреблённое в акте пожарно-технической экспертизы. Стоило бы подумать и о семье, страдающей от анонимных писем.