Письма М. И. Цветаевой - Георгий Эфрон

Крепко обнимаю и желаю сил и здоровья.

Ваш Мур.

<На отдельном листке:>

Нужны:

нитки, иголка

те две деревянных ложки, которые я забыл, или хотя бы одну.

преимущество денег — их почти невозможно украсть, а продукты приходится таскать на себе (иначе — украдут); когда ползаешь по снегу, то это очень неудобно. Но я «мужественно» всё таскаю на себе; нужно всё. Конечно, Буровы и Алёша помогут; может, Буровы, через Сельвинского, помогут в отношении какого-то изменения моей судьбы, потому что, все-таки, как я ни креплюсь, сейчас — кошмар. Вы, может, неприятно удивлены, что я так настаиваю на помощи мне и более частых посещениях, но Вам расскажут и письмо тоже даст понять.

13/IV-44 г

Дорогие Лиля и Зина!

Пишу всё из той же деревни Ушаково, в которую мы приехали из Алабино, и из которой мы должны уехать, вернее уплыть на катерах в какое-то Ерошино на лесозаготовки. Сейчас мы отдыхаем и ничего не делаем, — но зато и кормят в соответствии; хорошо еще, что за последнее барахло поменяли картошки. Погода значительно потеплела, лед тронулся, солнце; снега нигде нет; и это-то хоть хорошо, что не холодно. Вдоволь начитываюсь, пропитываюсь Маллармэ; когда-нибудь я буду первый специалист по Маллармэ, напишу о нем книгу, и это не мечты, потому что именно это является для меня реальной действительностью, тем миром, где я буду занимать первое место. — Сейчас же я занимаю одно из последних. Основное — черпать и черпать бодрость. Обычно ее хватает у меня часов до 3-х — 4-х дня; начиная с этого времени со мной начинает твориться неладное, и к вечеру я сижу скрючившись, в ознобе и схватившись руками за голову; меня охватывает какой-то непонятный страх всего и вся и я говорю отрывисто и боюсь двигаться с места. Не думайте, что я рисуюсь или «интересничаю» и не удивляйтесь, что пишу так откровенно о сугубо личном; я, наоборот, всегда удивляюсь тем Плюшкиным, которые, очевидно, так высоко ценят свои чувства, что ревниво их скрывают; по-моему, хотя бы в письмах надо стараться быть «одним куском». Мой организм продолжает выкидывать штучки — нога не заживает, зато заболел палец правой руки — нарывает и пухнет. Решительно не вижу, что я буду делать на этих самых лесозаготовках; норма — 6 кубометров в день на человека: свалить, распилить, срезать и сжечь сучки, сложить деревья в штабеля. Мило, да? Итак, я в Рязанской деревне. Сплошной курьез. Впрочем, курьез — не в окружающем, а во мне на фоне этого окружающего. Вообразите рододендрон на Аляске! — Впрочем, признаюсь, не знаю, где растут рододендроны. Что слышно про Алю, про Митьку? Я очень страдаю от оторванности от всех вас, от Москвы и книг. Говорят, что мы останемся на лесозаготовках на всё лето, а то и на целый год… Как только приедем на место и я узнаю точный адрес, куда писать — обязательно сообщу. Я нахожусь в подчинении Мос<ковского> Воен<ного> Округа; может быть Сельвинский поможет (сообщите Буровым.) Обнимаю.

Ваш Мур.

<Конец апреля 1944>

Дорогие Лиля и Зина!

Давно Вам не писал — по причине отсутствия бумаги и незнания местонахождения почты; впрочем, до сих пор не знаю, существовала ли таковая. Выехала наша группа из Москвы, вернее, из Алабино, 3-го числа. 10-го мы были в Сасово. До 16-го мы находились в деревне Ушаково, под Сасовом, в ожидании катера. 16-го мы тронулись в путь. 19-го, после сорокакилометрового марша, мы пришли на место назначения — в с. Нарма. Первое, что нам сообщили, было предупреждение о «некоторых особенностях Нармы», сводящихся к тому, что значительная часть населения давала отрицательную реакцию Вассермана (знаете, что за реакция?) Два дня там поработали (я ничего не делал, так как нарывал палец и я получил освобождение.) Потом приехали нам на смену 30 человек нестроевых — и мы пошли обратно. На сей раз едем быстро, пассажирским поездом, и проделаем в 12 часов путь, пройденный в 7 дней. Рассказать интересного — масса; в Москве постараюсь позвонить; так или иначе, очень прошу Вас, чтобы кто-нибудь приехал в Алабино поскорее — мало ли куда я могу попасть после водворения в часть, а своим хочется побольше сообщить. Очень Вас прошу вот еще о чем: узнайте у Алёши (тел. В 1-56-41), что слышно о Митьке, где он, можно ли писать ему. Есть ли письма от Раечки? Вероятно, скоро поедем на юг. Я написал вступление к исследованию о Маллармэ; я всё глубже его понимаю и знаю наизусть чуть ли не всё его творчество; я задумал написать работу о современной французской литературе, основываясь на произведениях 25 писателей, и эссе о трех поэтах. Но это — на досуге. Как Аля? Как и что — Вы? Скоро напишу еще. Обнимаю. Ваш Мур.

5-го мая 1944 г

Дорогие Лиля и Зина!

Пользуюсь случаем, что дорвался до чернил, и пишу Вам письмо. Вернувшись из Рязанской области, я угодил прямо в маршевую роту, и в настоящее время ежедневно хожу на занятия. Нога у меня почти прошла, но устаю я очень, благодаря незакаленности, а, главное, недостатку необходимых калорий. Не читаю ничего — только твержу наизусть любимые стихи и поэмы Маллармэ, и не перестаю ими восхищаться. Сколько пробуду здесь — сказать трудно; я думаю, что дней через 10–12 мы отсюда уедем; может быть, впрочем, что и останемся до конца месяца. По-прежнему пристально слежу за событиями; газет читать не успеваю; это стало лакомым блюдом. Живу со дня на день, причем настроение меняется по несколько раз в день, так что в итоге очень трудно сказать, как мне все-таки живется и как я всё это принимаю и ощущаю. Погода всё налаживается и никак толком не может наладиться — всё время дует надоедливый холодный ветер, а мы по летней форме уже без рукавичек и шапок-ушанок, а я всё время стараюсь беречь руки, вроде пианиста; почему-то очень боюсь, что как-нибудь их поврежу и не смогу писать; как когда-то в Ташкенте я мрачно острил, что «я всё продал, кроме своего пробора», так и здесь я тешусь тем, что, вымыв руки, смотрю на них с уважением и опаской. Это глупо и не по-мужски — скажут мне; вполне возможно, скажу я, — но у каждого свои отрицательные стороны. Живу в ожидании — весьма тщетном — чьего-нибудь приезда и глазею с завистью на счастливчиков, калякающих с приехавшими москвичами. Хорошо то, что дело идет к лету и будет тепло; это очень утешает. Получил открытку от Аси, на которую тотчас же ответил; в ней она пишет, между прочим, что «планы мои окончательно рухнули и я остаюсь здесь». Что слышно про Алю? Неужели ничего не слышно? Как живете Вы? Так же ли много занимаетесь с ученицами и учениками, и так же ли беспокоитесь о них и волнуетесь за их успехи? Какие театральные московские новости? В отношении кино знаю лишь, что выпущены на экраны цветной английский и новый американский фильмы и очень досадую, что не могу их посмотреть. Всё так же жажду в Библиотеку Иностр<анной> Литературы, всё так же мечтаю многое прочесть и перечесть; всё это будет, будет обязательно, иначе всё было бы бессмысленно. Всё же надеюсь, что ко мне приедут; это необходимо во всех отношениях.

До свидания. Обнимаю.

Ваш Мур.

18/V-44 г

Дорогие Лиля и Зина!

Со времени приезда из Рязанской области получил две Ваших открытки. Я прекрасно понимаю все трудности, испытываемые Вами в отношении помощи мне, и очень хорошо знаю, что и послать нечего, кроме того, что — не с кем. Если я Вам и писал «просьбы о помощи», то это было сделано сугубо «под непосредственным влиянием момента», и Вы не должны беспокоиться о том, что не удается ничего предпринять с этой самой помощью. Возможности — самые ограниченные, и я Вам, наверное, уже надоел, о чем прошу Вас извинения. Что ни Алёша, ни Муля ничего не сделают было ясно — или почти ясно — мне уже давно, и если я и старался, чтобы они мне помогли, то просто для очистки совести и опять-таки под влиянием этого проклятого «непосредственного влияния момента», к которому уже давно, в сущности, следует привыкнуть, и не завидовать другим, более удачливым в этом отношении. Мало ли что кому и кто привозил; зато у других нет Маллармэ и многого другого, что есть у меня, так что завидовать нечего. Еще раз извините, что беспокоил Вас. Если бы кто-либо, включая и Вас, написал бы мне упреки по поводу этих моих просьб, мотивируя эти упреки тем, что я ведь хорошо знаю Ваше положение и почти нулевые возможности, то я, возможно, и обиделся бы и разозлился; — таков у меня характер. Но я сам «дошел» до этих упреков и таким образом избавил, быть может, Вас от необходимости, в известной степени, наставить меня на путь истины, вернее, на путь сдержанности. Я ведь думал, что Алёша и Муля, все-таки, и может, Буровы, помогут — а так, конечно, и говорить нечего. В общем, простите, что надоедал, еще раз, и главное, не жалейте о том, что не смогли почти ничего сделать — мне самому бы не следовало поддаваться «непосредственному влиянию момента» и беспокоить Вас обо всем этом, но я почему-то привык действовать сразу, вслепую, не беспокоясь о последствиях и всецело поддаваясь желанию; жизнь, вероятно, научит меня и ждать, и молчать, и экономить и многому прочему, чему она меня еще не в силах была научить.