Самый большой подонок - Геннадий Ерофеев

Медленно, с частыми остановками и даже с возвратом назад, кишка начала подниматься вверх, дрожа от напряжения и не переставая кряхтеть и стонать. Её потуги сопровождались мерзкими шипящими звуками – тварь то ли дышала, то ли испускала газы. Приподнявшись примерно на полметра над бортом ванны, живая кишка застыла в воздухе, слегка покачиваясь из стороны в сторону, будто приготовившаяся к нападению кобра.

У этой твари была голова!

Не-е-т, всё во мне противилось называть головой то, чем оканчивалась бледная, как корни огородных сорняков, кишка. Слово «голова» ассоциируется со словом «думать» – а что могло думать будто покрытое соплями утолщение, призванное «интеллектуально обслуживать» несколько десятков метров одноообразной, разбитой на повторяющие друг друга членики плоской кишки, какие сокровенные мысли могли проноситься сейчас в мягком сыром набалдашнике, венчавшем бесконечное омерзительное туловище?

Снова послышалось протяжно-шипящее «х-ххх-а» – и меня вытошнило на плиты пола, куда уже вываливались змеящиеся петли и кольца переполнившей ванну многометровой мрази. Сферическая, как у свиного цепня, головка (так называемый сколекс) достигала у этой твари размеров крупного кулака, а формой напоминала головку опийного мака или… батисферу. Такая же шаровидная, с четырьмя тёмными глазками-иллюминаторами и шапочкой-люком на макушке-полюсе. Фланцы глазков-иллюминаторов были образованы бахромой, состоящей из плотно посаженных мелких крючков, чье прикосновение я, вероятно, и испытал на себе, когда нежился в ванне. Голова гадины плавно переходила в усеянную горизонтальными складками-морщинами шею, а дальше начиналось составленное из неисчислимого количества полупрозрачных члеников дурное, словно Кантовская бесконечность, липкое туловище…

Гигантский глист дёрнулся в сторону растекшейся по полу моей блевотины – так один человек чисто рефлекторно бросает взгляд на выплюнутые другим человеком остатки мяса, выковырянные из зубов после плотного обеда. Не успел я задуматься о способе питания гадины, как сколекс гигантского цепня вернулся в прежнее положение и подался ко мне. Всеми фибрами съёжившейся гуттаперчевой души я ощутил, как омерзительный глист недобро рассматривает, придирчиво и заинтересованно изучает меня пустыми, словно сгустки первозданной вселенской тьмы, глазами.

И тогда, выбрав паузу между следующими чередой рвотными спазмами, я что есть мочи закричал, призывая на помощь единственную верную защитницу, к которой в трудную минуту всегда обращается каждый нормальный человек, если он ещё не превратился в нелюдь:

– Мама!

Глава 6

Мой громкий крик больше подействовал на меня самого, нежели на глиста, своим бесстыдно оценивающим взглядом подавляющего мою волю. Приложив чудовищное усилие, я стряхнул оцепенение и опрометью бросился к двери.

И вовремя. Мокрая масса шевелящейся требухи, продолжавшей струиться из крана, растекалась по полу, грозя отрезать мне путь к отступлению.

Срывая ногти, я отодвинул задвижку и выскочил в полутёмный коридор. Я бежал куда глаза глядят, а с потолка, со стен – отовсюду обрушивались на меня неизвестно как проникающее сюда кряхтенье гигантского червя, усиленное металлическим коридорным эхом. На развилке ноги инстинктивно повернули в галерею, ведущую к пыточному бункеру. Но и здесь обнажённым слуховым нервам не было спасения от производимого червём шума.

И тогда я прекратил бессмысленные попытки убежать от себя, перешёл на шаг и тупо побрёл по коридору, держась его середины. Через некоторое время заметил, что бреду в полнейшей тишине.

Проходя мимо одной двери, я ощутил дуновение невидимого сквознячка. Он дул мне навстречу и за считанные секунды достиг ураганной силы, совершенно затормозив продвижение. Он явно гнал меня назад, ярился, гневался за моё тупое упрямство, раздражаясь всё больше и больше. Но поворачивать оглобли мне не хотелось. Прикрывая глаза от колкой, словно ворсинки стеклянной ваты, чёрной пыли, которой яростно стегал меня этот странный «самум», я топтался на месте.

И тут из-за угла навстречу первому ветру вынырнул второй. Какое-то время ветры боролись друг с другом, затем их мощный встречный напор вызвал к жизни миниатюрный чёрный смерч, закруживший меня волчком. Почти вслепую я нашарил ручку ближайшей двери и укрылся за ней. Миновав пустой предбанник, отворил тяжёлую металлическую створку и неуверенно переступил порог.

Сердце ёкнуло – я обнаружил себя стоящим на бетонном полу пыточного бункера дёртиков. Нет, меня занесло сюда не случайно: меня заставили прийти именно сюда. Кому же и зачем понадобилось, чтобы я прошлёпал рифлёными свиноколами по своей старой блевотине? У меня в голове уже забрезжила смутная догадка – первая перемена блюд, поданная на дегустацию разуму из подвальной кухни подсознания. Покамест на щербатой тарелочке сиротливо возлежал тривиальный плоский блин. Даст Бог, со временем он превратится в пышный пирог полного знания, украшенный затейливыми виньетками гармонических нюансов. А может, и не превратится. Как говорится в одной старинной поговорке, ответ знает только ветер…

Год с небольшим назад я наблюдал здесь казнь Чмыря. Сейчас мне было неприятно вспоминать, как я расстреливал его палачей. А делал я это исподтишка, спрятавшись за дырчатым люком воздуховода, не рискнув выйти с дёртиками на открытый бой. Это произошло будто вчера – настолько живы были воспоминания.

Рядом за дверью бушевал искусственный, как в аэродинамической трубе, ураган, снова подставлять ему лицо не хотелось. Но и в мрачном бункере, где воздух казался пропитанным безысходным отчаянием и чадом горелого человеческого мяса, где шершавый бетон стен запечатлел экспонированные ярким пламенем пожиравшей людей печи апокалиптические фрески с наслаивающимися друг на друга страшными сюжетами мучительных смертей, и где пол всегда был забрызган мозгом несчастных «кукол», оставаться я не хотел.

Я толкнул дверь, но она не шелохнулась. Толкнул сильнее – она стояла неколебимой стеной. С короткого разбега я нанёс по двери чудовищной силы «сандерклэп». С таким же успехом я мог пинать Матушку-Землю.

Размявшись, оправил пёрышки и оглянулся на печь. Я не очень бы удивился, разожгись она вдруг сейчас сама собой.

Поколебавшись, продвинулся в глубь помещения и повернул ручку дырчатого люка. Ручка вращалась свободно, перемещая язычок запора и даже, как полагается, немного люфтила, однако люк не открывался. И в следующую секунду до меня дошло, что мне его никогда не открыть: по всему периметру он был наглухо приварен к вмурованному в бетон фланцу.

Мне стало ясно, что и неподдающаяся дверь, и заваренный люк – всего лишь хлипкие досточки в условном штакетнике палисадника. Это не настоящая силовая ограда, а всего лишь символ, направляющий и указующий знак.

Я вернулся назад – к стене, на которой помещался пульт управления печью. Не вполне осознавая, что мне нужно, прикоснулся к пыльной панели, машинально надавил кнопку и передвинул вверх оканчивающийся шаровидной рукояткой рычаг.

Заслонка печи со скрежетом поднялась – я даже вздрогнул от неожиданности.

Печь смотрела на меня с открытым зёвом, я смотрел на неё с открытым ртом. Но открылся ли мне путь к спасению? Наивно было бы так считать. И всё-таки я должен был лезть в печь.

Чёрная дыра раскрытого зёва печи казалась входом в новое измерение. Некоторых не затащишь в шахту или пещеру: боязнь замкнутого пространства – одна из наиболее часто встречающихся фобий.

Забравшись на невысокую на входе в предпечье эстакаду, я согнулся в три погибели и протиснулся внутрь печи. Здесь оказалось довольно просторно: в противном случае тележка с казнимым не поместилась бы в этом «предбаннике Преисподней». В чернильной темноте едва удалось разглядеть отверстие вытяжного воздуховода, увы, слишком узкое…

Снаружи вдруг донёсся характерный стрёкот храповика и нарастающий гул катящейся по рельсам эстакады тележки. Я едва успел отшатнуться и вжаться всем телом в боковую стенку, как металлический катафалк с разрывающим барабанные перепонки грохотом на полной скорости вкатился в печь и ударился передком о невидимое препятствие.

От мощного удара металлический склеп наполнился сажей и пылью. Я чихнул, потом ещё раз, и ещё. Словно инициированный моим чиханием, раздался протяжный, продирающий до печёнок скрежет, завершившийся тяжким ударом. Оглушённый, я размазывал по лицу вызванные едучей сажей слёзы, а когда наконец продрал глаза, они столкнулись с непроницаемой могильной тьмой. Заслонка сама собой опустилась, отрезав меня от внешнего мира. Свет почему-то не проникал сюда даже сквоь фигурные вырезы в её нижнем крае, повторявшие контуры вдававшихся в печку рельс.