Голубая звезда - Борис Зайцев

- Я говорил вам,-шептал сзади Ретизанов,-что она божественна. А еще Никодимов болтает... Нет, это уж черт знает что...

В антракте он побежал к Лабунской. Машура и Христофоров прогуливались среди полузнакомой толпы. Опять сиял свет, блестели бриллианты дам.

- Я вас не видел почти месяц,- говорил Христофоров.- Уже сколько дней...

348

Машура взглянула на него. Его глаза были слегка влажны, блестели; казалось, был он очень оживлен, каким-то хорошим воодушевлением. Она улыбнулась.

- Вы весело живете, Алексей Петрович?..

- Как вам сказать,- он слегка расширил зрачки,- и грустно, и весело.

Когда опять погас свет и раздвигался занавес, Машура сказала шепотом:

- Все-таки в том, как вы уехали от нас, было что-то мне неприятное...

Христофоров ничего не ответил, смотрел на нее долго ласковым, смущенно-взволнованным взором. На сцене полунагие девушки изображали охоту: то они быстро неслись, как бы догоняя, то припадали на одно колено и метали дротик, кружились в конце концов, опять танцевали друг с другом и поодиночке - быть может, с воображаемым зверем.

Христофоров вынул блокнот, оторвал бумажку, написал несколько слов и передал Машуре. В неясном свете рампы, близко поднеся к глазам написанное, она прочла: "Простите, ради Бога. Если дурно сделал, то ненамеренно. Простите".

Худые щеки Машуры слегка заалели. Взяв карандашик, она ответила: "Я нисколько не сержусь на вас, милый (и загадочный) Алексей Петрович".

Христофоров взял и шепотом спросил:

- Почему загадочный?

Машура мотнула головой и по-детски, но убежденно ответила:

- Да уж потому.

Когда вечер кончился, Ретизанов сказал им, чтобы не уходили со всеми. Лабунская просила идти вместе.

- А Никодимов хорош гусь, а? - вдруг спросил он.- Сейчас записку прислал - дайте взаймы тысячу рублей. Как это вам нравится? Тысячу рублей! - Ретизанов вскипел.- Что я, банкир ему, что ли?! Мало Анну Дмитриевну обирать, так и меня... нет-с. уж дудки...

В студии стали гасить свет. Лишь сцена освещалась - оттуда слабо пахло гиацинтами. Христофоров с Машурой отошли к нише, разрисованной углем и пастелью. Был изображен винный погреб, бочки, пьяницы за столом. Окно выходило на Москва-реку.

-- Вот и Кремль в лунном свете,- сказал Христофоров,- в нем есть что-то сладостное, почти пьянящее.

- Вам Лабунская нравится? - спросила Машура.

- Да,- ответил он просто.- Очень. Машура засмеялась.

- Мне кажется, что вам нравится Кремль, и лунный свет, и я, ваша голубая Вега, и Лабунская, так что и не разберешь...

- Мне действительно,- тихо сказал он,- многое в жизни нравится и очаровывает, но по-разному...

349

Подошла Лабунская, подхватила их и повела. Ретизанов ждал, уже одетый. Он был в большой мягкой шляпе, в пальто с поднятым воротником.

- А я очень рада,- говорила Лабунская, прыгая вниз по лестнице через несколько ступеней,- что вся эта катавасия кончилась. Ну, как наши девицы плясали? Не очень позорно? Мы ведь неважно танцуем. Так, тюти-фрюти какие-то.

- Все плохи, кроме вас! -сказал Ретизанов и захохотал.- Позвольте, я приготовил вам еще букет на дорогу! Тут, у швейцара.

- Ну, дай вам Бог здоровья!

Лабунская шла по тротуару, помахивая букетом и смеясь.

- Значит,- говорила она,- все-таки хорошо, что был этот вечер. Я получила букет, меня ведут в Прагу ужинать, луна светит... вообще все чудесно.

"Беззаботная!" - вспомнил Христофоров имя лошади, на которую она выиграла. И улыбнулся.

На Пречистенском бульваре было пустынно; тени дерев переплетались голубоватой сеткой; изредка пролетал автомобиль;

извозчик тащился, помахивая концом вожжи. Лабунская бегала по боковым дорожкам, танцевала, бросала листьями в лицо Ретизанову. Христофоров смеялся. Он пробовал ее обогнать, но неудачно.

Ретизанов звал всех ужинать,- Машура отказалась. У па- мятника Гоголю она села с Христофоровым на скамейку и сказала, что дальше не двинется: очень ночь хороша.

- Если соскучитесь,- крикнул Ретизанов, уходя,- приходите в Прагу. Я и вас накормлю.

Но они не соскучились. Христофоров снял шляпу, курил и внимательно, нежно смотрел на Машуру.

- Почему вы написали: загадочный? Машура улыбнулась, но теперь серьезней.

- Да, ведь и верно- вы загадочный.

- Я уж, право, не знаю. Машура несколько оживилась.

- Ну, например... вы, по-моему, очень чистый, и не такой, как другие... да, очень чистый человек. И в то же время, если бы вы были мой, близкий мне, я бы постоянно мучилась... ревновала.

- Почему?

- Я, положим, знаю,- продолжала она горячо,- что если Антон меня любит, то любит именно меня, и для него весь мир закрыт, это, может быть, и проще, но... Да, у вас какие-то свои мысли, и я ничего не знаю. Я о вас ничего не знаю, и уверена - никогда не узнаю. Наверно, и не надо мне знать, но вот именно есть в вас что-то свое, в глубине, чего вы никому не расскажете... А пожалуй, вы и думаете там о чем-нибудь, еще других любите... Нет, должно быть, я уж нелепости заговорила.

Она взволновалась, и правда, будто стала недовольна собой.

350

Христофоров сидел в некоторой задумчивости.

- Вы меня странно изображаете,- сказал он.- Возможно, и потому, что у вас страстная душа. Почему вы говорите о ревности или о том, что я нехорошо от вас уехал,- прибавил он с внезапной, яркой горечью.- Разве вы не почувствовали, что мне не весело было уезжать? Нет, в том, что я уехал, ничего для вас дурного не было.

- А мне казалось, это значит сохранить свободу действий. Он взял ее за руку.

- Как вы самолюбивы... Как...

Машура вдруг откинулась на спинку скамьи. Пыталась что-то выговорить, но не смогла. В лунном свете Христофоров заметил, что глаза ее полны слез.

- А все-таки,- сказала она через минуту, резко,- я никого не люблю, кроме Антона. Никого,- прибавила она упрямо.

Во втором часу ночи, прощаясь с ней у подъезда их дома, Христофоров сказал:

- Может быть, вы отчасти и правы, я странный человек. В голубоватой мгле дерев, чуть озаренный лунным призрач- ным серебром, с глазами расширенными и влажными он действительно показался ей странным.

- Не знаю,- холодновато ответила она.- Покойной ночи. Он поцеловал ей руку.

VIII

Было около шести. В конце Поварской закат пылал огненно-золотистым заревом. В нем вычерчивалась высокая колокольня, за Кудриным; узкое, багряное облачко с позлащенным краем пересекало ее.

Антон вошел в ворота дома Вернадских, поднялся на небольшое крыльцо и позвонил. Косенькая горничная отворила ему и сказала, что барышня дома.

- Только у них нынче собрание, они запершись, наверху,- добавила она, не без значительности.

Антон снял свое неблестящее пальто и усмехнулся.

- Девицы?

-- Так точно. И чай туда им носила. Старая барыня в столовой, пожалуйста.

"Спасением души Машура занимается,- подумал он, оправляя у зеркала вихры.- Очевидно, у Машуры нынче заседание общества "Белый Голубь". Пишут какие-нибудь рефераты, настраивают себя на возвышенный лад, а к сорока годам станут теософками",- хмуро подумал он. Напала минутная тоска. Стоит ли оставаться? Не надеть ли пальтишко, не уйти ли назад? Полтора месяца он с Мишурой почти в ссоре, в Москве не был, а сейчас явился зачем-то - с повинной? "Невольно к этим грустным берегам"?..

351

Но он переломил неврастенический приступ, вздохнул и полутемным коридором, откуда подымалась лесенка к Машуре, прошел в столовую.

На столовую она походила не совсем. По стенам стояли диваны, книжный шкаф, в углу гипсовая Венера Медицейская; закат бросал на дорогие, темно-коричневые обои красные пятна. За чайным столом в вазах стояли букеты мимоз и красная роза в граненом, с толстыми стенками стаканчике. Печенья, торты, хрустали, конфеты- все нынче нарядней, пышней обычного-у Натальи Григорьевны тоже приемный день, когда собирались знакомые и друзья. Сама она, в черном бархатном платье, с бриллиантовой брошью, в золотых своих очках, при седой шевелюре, имела внушительный вид. За столом была Анна Дмитриевна, две неопределенных барыни, важный старик с пушистыми седыми волосами и толстая дама в пенсне - почтенная теософка. Старик же, разумеется, профессор.

Он что-то рассказывал - медленно, длинно, с той глубокой убежденностью, что это интересно всем, какая нередко бывает у недалеких людей.

- Я тогда же сказал Максиму Ковалевскому: Максим Максимыч, нам, как русским ученым, представителям молодой русской науки на западе, не пристало выступать с какими-то - passez rnoi le mot' - мистическими сверхиндивидуалистами, чуть не спиритами, ну-те-с, и тому подобное. Он согласился. В тот же день мы завтракали у Габриэля Тарда. Был лорд Крессель, Брандес, я и, представьте...

Знакомое чувство раздражения прошло по спине Антона. "А может, он и врет все, и никакого лорда там не было, да и его самого никто в Париже не знает".

Старик не весьма был доволен, что его прервали, не глядя поздоровался,- и, плавно вторя себе рукой с пухлыми пальцами, которые собирались в горсточку, продолжал о завтраке у Тарда. В закате розовели его седые виски; блестел массивный золотой перстень на указательном пальце.