Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима - Александр Ахматов

Друзья вспомнили о триумфе.

— Однако, пора, — встрепенулся Лабиен. — как бы нам не пропустить дары Юпитера Феретрия.

— Пожалуй, — согласился Минуций, вставая. — Ты подожди меня немного. Я лишь наброшу на себя тогу…

Глава третья

НА СВЯЩЕННОЙ УЛИЦЕ

Триумф продолжался.

До третьего часа пополудни по городу пронесли и провезли не менее трех тысяч фунтов золота и более девяти тысяч фунтов серебра в слитках и звонкой монете[166].

Поражало обилие изделий из слоновой кости, украшении из золота и драгоценных камней. В бесценных ковшах и чашах рассыпано было свыше двухсот восьмидесяти тысяч денариев. Священный ковш, отлитый по приказу Мария из чистого золота, весил десять талантов[167]; его несли восемь носильщиков. Золотых венков, присланных из колонии и муниципиев, от союзных царей и тетрархов, было около двухсот пятидесяти.

Этот день явно не мог вместить назначенного зрелища. Большая часть сокровищ, доставленных победителями из разграбленного царства, оставалась еще в хранилищах Государственной виллы и в цирке Фламиния.

На Священной улице, куда пришли Минуций и Лабиен, народу оказалось больше, чем они ожидали. Друзьям пришлось усердно поработать локтями, прежде чем они пробились сквозь тяжело дышавшую толпу к бронзовой конной статуе Клелии[168]. Отсюда улица просматривалась почти до храма Юпитера Статора.

В этот момент под шумные рукоплескания проносили огромное полотнище с красочным изображением битвы под Циртой[169] — последней крупной битвы минувшей войны, в которой Югурта и Бокх потерпели окончательное поражение. После этого мавретанский царь, боясь за себя и свое царство, начал тайные сношения с римлянами. Они завершились тем, что Югурта, захваченный обманом своим тестем и союзником, был выдан квестору Луцию Корнелию Сулле, который был послан Марием к Бокху, чтобы вести с ним переговоры.

Из разговоров в толпе приятели узнали, что Марий, перед тем как войти в город, раздал солдатам воинские награды и денежные подарки в цирке Фламиния, причем каждый пехотинец получил по сто двадцать денариев, центурионы — вдвое больше, а всадники — втрое. По мнению многих, денежные дары воинам превзошли всякую меру.

Солнце уже клонилось к закату. Приближалась самая торжественная минута триумфа.

Со стороны храма Юпитера Статора шли по улице трубачи в ярко-красных туниках и плащах. Они, не жалея сил, дули в свои длинные медные трубы. Вслед за трубачами восемь человек носильщиков, все громадного роста (это были специально нанятые цирковые атлеты), несли великолепно убранные носилки с приношением Юпитеру Феретрию — под таким эпитетом Юпитеру приносил в дар лучшую часть военной добычи полководец-триумфатор.

Носилки были устланы атталиками — златотканными коврами из Сицилии. На коврах лежали оружие и доспехи Югурты с брошенной поверх них диадемой царя, которая сверкала на солнце золотом и драгоценными камнями. Здесь же находились кубки, блюда, чаши и прочая дорогая утварь со стола Югурты.

За носилками с дарами Юпитеру Феретрию шли жертвенные быки, которых вели на заклание юноши в белых передниках, окаймленных пурпуром. Все животные были белой масти. Рога их были позолочены, увиты лентами и цветами. Рядом мальчики несли серебряные и золотые сосуды для возлияний. Сто двадцать быков должны были в этот день окропить кровью алтарь Юпитера Капитолийского.

Пока по улице проходили жертвенные животные, Лабиен и Минуций, прижатые толпой к постаменту бронзовой всадницы, невольно прислушивались к разговору стоявших рядом граждан.

— Пора, наконец, децемвирам обратиться к Сивиллиным книгам, — говорил окружавшим его собеседникам тучный старик-патриций, по самые уши завернутый в широкую белоснежную тогу. — Пусть они объяснят нам, в чем провинились римляне перед богами-небожителями и как им искупить свои прегрешения. Если потребуются человеческие жертвоприношения, то я первый отдам лучшего из своих рабов для святого дела…

— Давно уже в Риме только тем и занимаются, что утомляют богов жертвами, — сердито возражал ему человек, облаченный, несмотря на праздник, в темно-серую тогу, означавшую траур. — Второго сына потерял я в Галлии[170], и все по милости олигархов, бездарных и ничтожных полководцев. Пусть будет Марий, «новый человек», или даже пусть последний из пролетариев будет начальствовать над легионами, только бы это был муж опытный, деятельный, не теряющий головы в опасности, а не какой-нибудь мозгляк, ничтожный человечишко, изнеженный щеголь, который может лишь напоказ выставлять маски своих прославленных предков…

— Верно сказано, Геллий!.. К Эрэбу бездарную и трусливую знать!.. — поддержали говорившего сразу несколько голосов из толпы.

— Ну, когда-то и приснопамятный Гай Фламиний[171], победитель инсубров[172], обожаемый простым людом и считавшийся наилучшим полководцем, в конце концов погубил и свое войско, и самого себя, встретившись с Ганнибалом, — надменно и презрительно заявил молодой человек с холеной бородкой и завитыми волосами.

— А знаешь, почему Фламиний потерпел поражение? — обратился к нему толстяк патриций. — Как раз потому, что, отправляясь на войну, не справил Латинских празднеств, не принес Юпитеру жертву на Альбанской горе[173] и не дал положенных обетов на Капитолии…

— Хвала бессмертным богам, Марий не таков! — воскликнул гражданин в трауре. — Уж он-то, поверьте мне, чтит обычай и не упускает случая, чтобы посоветоваться с авгуром или гаруспиком. Он не вступит в сражение, не свершив ауспиций.

— Да не о Марии веду я речь, — с досадой человека, которого никак не могут понять, продолжал патриций. — Я говорю о том, что надо бы прежде всего искупить преступление Сервилия Цепиона. Такое святотатство сопоставимо разве что с прелюбодеянием весталок. Вот потому-то я и напомнил вам, что пора заглянуть в Сивиллины книги…

— Прощай тогда бедняга Цепион — децемвиры велят его живьем закопать на Бычьем рынке, — послышался из толпы чей-то насмешливый голос.

— А не проще ли во искупление этого греха вернуть тектосагам похищенные у них Цепионом пятнадцать тысяч талантов? — спросил еще кто-то.

Окружающие зашумели:

— Да, пятнадцать тысяч талантов!..

— Какие деньги, клянусь Кастором!..

— Это же триста девяносто три миллиона сестерциев!..

— В два раза больше, чем внес в казну Эмилий Павел после победы над Македонией!..

— Ну, насчет денег тектосагов ничего сказать не могу, — заявил Луцерий Пурпуреон. — Тектосаги-то, слышно, опять восстали против нас во главе с Копиллом[174]. Если теперь вернуть серебро галлам, то это, пожалуй, их больше укрепит, чем союз с кимврами. Всем известно, что деньги — это нерв войны…

— А слышали вы о чуде, которое недавно произошло в Вольсиниях? — снова вмешался в разговор молодой человек с бородкой.

— Что там случилось?

— Вода в озере внезапно окрасилась кровью.

— О! — воскликнул Луцерий Пурпуреон. — Это одно из самых зловещих предзнаменований!

— Такие знамения предвещают войну, — поддержал патриция человек в траурной тоге.

— А в Теане Сидицинском, если вы помните, два месяца назад шел каменный дождь, — сказал кто-то в толпе.

— Верно, совершенно точно, — пробормотал с суеверным страхом Луцерий Пурпуреон. — И какое совпадение! — продолжал он. — Ведь всем известно, что перед самым вторжением Ганнибала шел каменный дождь в Пицене.

— О, тогда много было всяких недобрых знамений, — с видом знатока сказал молодой человек. — Сначала в храм Надежды, что на Овощном рынке, ударила молния, а позднее в храм Юноны на Капитолии влетел ворон и сел как раз на ложе богини…

Разговор был прерван шумом, вызванным появлением на улице очередного отряда трубачей, игравших знакомый всем триумфальный марш.

За музыкантами тесным строем, лязгая оружием и доспехами, шли рослые легионеры, которым поручена была охрана пленных нумидийцев.

— Югурта!.. Югурта!.. — всколыхнулась толпа, завидев изможденные, искаженные страхом лица людей, идущих под стражей.

Они шли со скованными руками, мужчины и женщины. Впереди, высоко поднимая свои оковы, шагал человек в расшитой золотом царской одежде.

Это был Югурта.

Лицо нумидийского царя было мертвенно бледным. Почти пять месяцев провел он в плену, и его душевные и телесные силы были на исходе. Запущенная седая борода, потухший огонь в когда-то живых, насмешливых и жестоких глазах, нетвердая походка усталого, сломленного злополучной судьбой человека — ничто уже не напоминало того Югурту, которого римляне видели шесть лет назад, когда он в последний раз посетил Рим и еще назывался царем. Нумидиец всегда отличался железным здоровьем и незаурядной силой, был прекрасным наездником и хорошо владел оружием. В молодости он неизменно побеждал сверстников в различного рода состязаниях, далеко бросал копье и быстро бегал. Отец его, Мастанабал, после смерти царя Массиниссы правил Нумидией вместе с братьями, Гулуссой и Миципсой. Последний пережил обоих и стал царствовать один. Поначалу Миципса объявил наследниками только своих сыновей, Адгербала и Гиемпсала, но так как Югурта, по справедливости, тоже имел право на царскую диадему, к тому же с течением времени приобрел популярность у нумидийцев, особенно после того, как вернулся из-под Нуманции, где, сражаясь на стороне римлян, выказал необыкновенную храбрость и заслужил похвалы самого Сципиона Эмилиана, то Миципса решил усыновить племянника и составил новое завещание, по которому приемный сын получал равные права на престолонаследие с его родными сыновьями. Со смертью Миципсы молодые цари так и не смогли мирно договориться о совместном управлении страной. Начало междоусобной войне положила смерть Гиемпсала, к которому Югурта подослал убийц. Выступивший мстителем за брата Адгербал потерпел поражение и бежал в Рим искать защиты и поддержки у сената. Но Югурта еще в Нумантинскую войну, познакомившись с жадными и продажными сенаторами, вынес убеждение, что в Риме нет никого, кто устоял бы перед денежным соблазном. Вот почему, начав войну с Адгербалом и вместе с тем выражая подчеркнутую покорность римлянам, он действовал с такой неустрашимой дерзостью. Разумеется, он прекрасно понимал, что в открытой борьбе с могущественным Римом его ждет неминуемое поражение, но он надеялся при помощи подкупа сенаторов добиться мира и своего единоличного господства в Нумидии. Большинство влиятельных членов сената, получивших взятки от Югурты, готовы были пойти на соглашение с ним, предав забвению все совершенные им злодеяния — от убийства Гиемпсала до резни в Цирте[175] и вероломной казни Адгербала. В конце концов Югурта за огромные деньги купил мирный договор у римского главнокомандующего. Но это вызвало негодование в массе простых граждан Рима. Народный трибун Гай Меммий, примыкавший тогда к партии популяров, впервые открыто обвинил в продажности всю знать. С согласия своих коллег и подавляющего большинства народного собрания он потребовал явки в Рим самого Югурты, пообещав ему неприкосновенность от имени государства. Меммий готовил невиданное судебное разбирательство в народном собрании, чтобы нанести сокрушительный удар олигархии. По мысли Меммия и всех честных граждан, нумидийский царь должен был стать главным свидетелем обвинения против должностных лиц, получавших взятки от врага. Но из этой затеи ничего не вышло. Югурта, прибыв в Рим, денег не жалел. Наконец, он предстал перед народным собранием, но как только Меммий стал задавать ему вопросы, другой народный трибун, которого нумидиец уже успел подкупить, запретил отвечать на них[176]. «Так народ и ушел со сходки осмеянным», — не без праведного негодования писал впоследствии Гай Саллюстий[177]. Под занавес своего пребывания в Риме Югурта, решив использовать удобный случай, нанял убийцу, чтобы устранить Массиву, сына Гулуссы, который давно уже предъявил претензии на нумидийскую корону, но в отличие от другого претендента, уже известного читателю Гауды, проживал в столице римлян, держась подальше от опасностей войны и чувствуя себя здесь неуязвимым от козней Югурты. Но пока Югурта находился в Риме, ему следовало бы поберечься. Он был убит ножом из-за угла. Убийца, схваченный на месте преступления, назвал имя человека, заказавшего убийство. Им оказался приближенный Югурты, знатный нумидиец из его свиты. Пока римляне кипели возмущением и требовали строжайшего расследования этого преступления, Югурта тайно покинул Вечный город.