Отмели Ночи - Эрик Ластбадер

Боррос заворочался на койке. Взгляд его был по-прежнему обращен внутрь.

— Фрейдал пришел в ярость, потому что и после этого я не сломался, как он надеялся, и тогда он...

Колдун содрогнулся всем телом.

— ...приказал ввести Сталига. Он велел своим даггамам подтащить Сталига ко мне. Они держали мне голову, чтобы я не смог отвернуться. А когда я пытался зажмуриться, меня били.

Боррос поднял голову. Его узкий череп отливал тусклым блеском старой кости. Глаза были потухшими.

— Когда Сталиг посмотрел на меня... я в жизни не видел такого ужаса на человеческом лице.

Он вздохнул и продолжил уже без остановок:

— И Фрейдал спросил: «Чего ты боишься больше всего, Сталиг? Лишиться ступней? Не хочешь ли проползти через Фригольд на коленях? Или, может быть, выколоть тебе глаза? Слепоты ты боишься? Нет? Тогда, может, перебить тебе хребет и оставить тебя живым? Живым и неподвижным?» Сталиг был просто в ужасе, а Фрейдал продолжал: «Неплохая мысль, ты не находишь? Твой друг Ронин сломал же хребет моему человеку, Маршу. Но ты знаешь об этом. Ты сам лечил Марша. Ты будешь совсем беспомощным. Тебя будут кормить и подтирать, как ребенка».

Снаружи жалобно застонал ветер, на мгновение заглушив негромкое поскрипывание полозьев, скользящих по льду, словно и он был свидетелем того ужаса, о котором сейчас вспоминал колдун.

Боррос уронил лицо в ладони.

— В конце концов, — произнес он шепотом, напоминавшим дыхание призрака, — Сталиг умер от страха.

Он замолчал. Воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая только стонами ветра да поскрипыванием снастей наверху. Ронин лежал на койке, пытаясь ни о чем не думать, но в голове все плыло. Тогда он встал и молча поднялся на палубу по короткому отвесному трапу.

Ледовый корабль мчался на юг сквозь ночные туманы. Стоя на палубе, Ронин не видел вообще ничего, кроме размытых теней рваного льда, убегающего под днище. Сейчас в паруса дул боковой ветер, и Ронин, чтобы хоть чем-то себя занять, приступил к изучению основ управления парусником. Ему пришлось изрядно повозиться с оснасткой, чтобы удерживать судно на правильном курсе.

Потом он перебрался на корму, освободил штурвал и попробовал поуправлять кораблем вручную, полностью отдавшись ощущению дрожи, пробегающей от штурвала в руки и разносимой по телу воображаемым потоком. Нескончаемый тихий шелест полозьев сопровождал его, словно незримый попутчик.

Ветер наполнял паруса. Погода постепенно менялась. Воздух стал гуще, наполнившись влагой, отчего стало еще холоднее. Мороз пробирал Ронина до костей. Наконец Ронин закрепил штурвал и, сделав последний глубокий вдох, спустился обратно в каюту.

Боррос лежал на койке, невидящим взглядом уставившись в потолок.

— Насчет сюрприза, Боррос, — мягко сказал Ронин. — Я еще не говорил тебе, что это за сюрприз.

— Угу.

— Помнишь, зачем ты послал меня в Город Десяти Тысяч Дорог?

— Конечно, но...

Он сел так резко, что чуть не ударился головой о балку.

— Ты хочешь сказать... неужели... — У него загорелись глаза. — Но Фрейдал взял тебя и...

— И не только Фрейдал. Саламандра тоже. Его люди забрали меня прямо из сектора безопасности.

Ронин холодно усмехнулся.

У Борроса отвисла челюсть.

— И?..

И тогда Ронин рассмеялся. Впервые за много циклов.

— Фрейдал ничего не нашел, хотя, что вполне объяснимо, был очень заинтересован... — Он поднял свою диковинную перчатку. — А Саламандре просто не хватило времени на поиски...

— Ты хочешь сказать, ты нашел этот свиток? Ронин, он у тебя?

Боррос в волнении приблизился к нему.

Ронин вынул из ножен меч, взялся за рукоять и провернул ее три раза. Она отделилась. Из углубления внутри Ронин осторожно вытянул свиток дор-Сефрита и передал его колдуну. Тот аккуратно его развернул и ахнул:

— Так ты нашел его. О, Ронин!..

Выдержав паузу, Ронин сказал:

— А теперь ты должен мне рассказать, что там написано и почему он так важен.

Боррос поднял голову. Свет от раскачивающейся лампы отразился в зрачках, и глаза колдуна сделались бесцветными.

— Видишь ли, Ронин, — устало проговорил он, — я не знаю.

Было время — а Ронин мог заставить себя мысленно вернуться в то тусклое, словно подернутое дымкой прошлое, хотя проделывал это редко, потому что ему не хотелось туда возвращаться, — когда целитель Сталиг еще не вошел в его жизнь.

Он упал с половины лестничного пролета, заваленного какими-то обломками и булыжниками. Он пошел на разведку, а когда встал на площадке, что-то метнулось ему под ноги, часто стуча маленькими коготками по бетонному полу, и он, потеряв равновесие, свалился в колодец.

Он остался бы невредимым, если бы внизу было чисто. Но он угодил ногой в упавшую балку, покореженную и проржавелую, пробившую дыру во внешней стене. Наверное, он потерял сознание от боли. В конце концов он кое-как добрался до целителя — то прихрамывая, то ползком, потому что некому было ему помочь.

Он сломал левую ногу, но он был молод и крепок, а Сталиг знал свое ремесло. Кость вышла наружу, разорвав мышцы, и из-за этого перелом казался куда серьезнее, чем был на самом деле. Кости срастались отлично, но Ронин сошелся со Сталигом совсем по другой причине. Целитель всегда разговаривал с ним, пока занимался ногой. Именно эти беседы заинтересовали, заинтриговали Ронина, и он старался приходить в кабинет к Сталигу при каждой возможности. У целителя не было никаких причин для особого отношения к Ронину, но постепенно он начал его выделять, разглядев в нем скрытые возможности, не замеченные другими.

Вскоре они подружились, а почему — не имело значения. Во всяком случае, для них. Этот факт, однако, не мог остаться незамеченным в определенных кругах Фригольда: все было записано и отложено в долгий ящик на предмет будущего использования.

«Мы просто приняли друг друга, — думал Ронин, пока корабль покачивался под ним, скользя по ледовому морю. — А теперь и ты, старый друг, присоединился ко всем тем, кто был близок мне и поплатился за это».

Снаружи дул ветер, наигрывая скорбную мелодию на корабельных снастях.

— То есть как, ты не знаешь? — откликнулся Ронин бесстрастным голосом. — Выходит, все, что я сделал, я сделал напрасно?

Боррос вложил свиток обратно в тайник в рукояти меча Ронина и протер глаза.

— Сядь, — сказал он, положив руку Ронину на плечо. — Сядь, а я расскажу тебе все, что знаю.

— В стародавние времена, когда мир вращался быстрее вокруг своей оси, а солнце на небе пылало энергией... когда все люди жили на поверхности нашей планеты, а земля их стараниями превращалась из грязи и заросших высокой травой равнин в поля с ровно посаженными пищевыми растениями, отливавшими в солнечном свете зеленью и золотом, из бесплодных пустынь — в безбрежные степи, продуваемые ветрами, и величественные горные хребты, подернутые голубой дымкой... когда острогрудые корабли бороздили моря в поисках новых стран для торговли, тогда, Ронин, нас, колдунов, называли иначе. Мы были людьми науки, и наши познания были основаны только на опыте, то есть мы все познавали эмпирическим путем, а наши теоремы рождались в мозгу... Тебе знакомо слово «эмпирический»? А впрочем, ладно. Методология — таков был наш лозунг. Методология — наша религия, составлявшая твердую, прочную основу нашей работы.