Черный Бумер - Андрей Троицкий

Мужчины молча переглянулись.

— Заявление? — мужик, назвавшийся дядей, расслабил узел галстука, будто ему трудно дышалось. — Какое еще заявление?

— А документы у вас при себе?

Прапорщик вчетверо сложил газету и выключил радио. На деревянную истертую стойку лег паспорт. Гуревич, положив документ перед собой, перевернул страничку, сличив фотографию с личностью мужика в костюме, записал фамилию и адрес посетителя на четвертинке тетрадного листка: Фомин Евгений Юрьевич, сорок семь лет, москвич.

— У нас тут небольшая заварушка ночью случилась, — сказал Гуревич. — Есть подозрение, что скот украли и забили. Парни что-то видели, что-то слышали. Сейчас выясняем, что конкретно произошло. А вы чей дядя? Бобрика?

— Совершенно верно, Бобрика, — мужик рассеяно кивнул и опустил паспорт во внутренний карман пиджака. — Можно взглянуть на это заявление?

— Не положено, — помотал головой прапор. — То есть, не я этот вопрос решаю. Начальник отделения.

— А с начальством можно поговорить?

— Пока я один, сам жду капитана. Он сейчас в районе, обещал вернуться вечером. И до сих пор нет. Ждите, вон там у окна присаживайтесь.

— Может быть, мой племянник что натворил? — дядя не подумал присесть. — Вы скажите сразу.

— Нет, ничего такого. Парни написали заявление, которое мы проверяем.

— Племянник немного с чудинкой, — сказал дядя. — Не то чтобы у него совсем башка на сторону съехала, но заскоки случаются. И ведет себя странно: загулы, травка, ночует не поймешь где. Я уже не первый раз разыскиваю его по городам и весям. Даже не знаю, как ему водительские права выдали. И друзья у него такие же, со сдвигом. Короче, его заявлениям я бы не стал верить.

— Вот как? Он что, на учете стоит?

Прапор подавил вздох облегчения. Вот все и разъяснилось. Парень с приветом, видимо, с большим приветом, душевно больной человек. Отсюда все эти страшные фантазии, пытки, кровь и трупы. Неожиданно души коснулось чувство тревоги, близкой опасности. С какой стати эти московские гости явились сюда, откуда они там в Москве узнали, что племянник появлялся именно в их поселке. Ведь Бобрик и Гудков утверждали, что оказались здесь случайно, поездом. Остановились и поужинали в первом попавшемся месте, когда почувствовали усталость. Мысли пронеслись в голове, как ураган, и запутались. В конце концов, прапорщик здесь не начальник. Вот приедет Зубков, задаст гостям вопросы и получит ответы.

— Лечим его частным образом, — вздохнул Фомин. — Столько денег извели, но толку немного. Врачи обдирают его мать как липку, вешают на уши лапшу и пичкают парня транквилизаторами. Так можно краем глаза взглянуть на это заявление?

— Гражданин, я ведь уже все объяснил. Ваши вопросы не ко мне. Если есть время, подождите капитана.

Сделав строгое лицо, прапор снова развернул газету, давая понять, что разговор подошел к концу. Посетители взглянули на облупившийся «Ролекс»на запястье прапора и снова переглянулись. Кажется, их посетила одна и та же мысль.

— Хорошие часы, — сказал Фомин. — Но настоящие «Ролекс»лучше. У меня тут немного денег в кармане завалялось, чисто случайно. Хватит, чтобы купить фирменные часы на золотом браслете. И еще мелочь останется, на мороженое. Мне только взглянуть на эти бумажки, протоколы, мать их. Дел на копейку.

В руке Фомина каким-то образом оказался потертый бумажник, расстегнув клапан, он вытащил стопку стодолларовых купюр. Сложив пальцы щепотью, будто собирался перекреститься, плюнул на них. Снял верхнюю купюру и положил ее на стойку, прямо перед носом прапора. Бумажка оказалась засаленной.

— Раз, — сказал Фомин. — Два, три…

Неожиданное предложение застало прапора врасплох, еще никогда и никто не предлагал ему взятки. Случалось, правда, что кое-кто из граждан, когда конфликт с соседом, собственной тещей или женой, заходил слишком далеко, до жуткого скандала или мордобоя, хотел задобрить милиционера доброй выпивкой и закусоном. А таких конфликтов в поселке без счета. Но непьющему, равнодушному к жратве Гуревичу эти фокусы по барабану, его за рубль двадцать не возьмешь. Прапор слишком высоко ценил честь мундира и чистые руки представителей власти, чтобы опускаться до этой жалкой мелочевки, унижено подбирать крошки с чужих столов.

— Шесть… Семь…

Сейчас он застыл на стуле с жесткой спинкой, гипнотическим взглядом уставился на доллары в руках посетителя, на его толстые сильные руки. На безымянном пальце выколот перстень: белый череп на белом фоне. Кажется, эту наколочку наносят злостным лагерным отрицалам, лицам, склонным к жестокому насилию. Татуировка потускнела, выцвела. Видимо, накололи ее давным-давно, еще в юные годы или пытались вытравить марганцовкой. Получилось, но не совсем.

— Девять, — считал Фомин. — Десять, одиннадцать…

Положив на стойку очередную бумажку, Фомин делал короткую паузу, смотрел на прапора, дожидаясь, когда тот кивнет, остановит счет. Мол, хватит, в расчете. Но Гуревич молчал, тупо глядя на деньги. И Фомин, выдерживая новую паузу, длиннее предыдущей, снова плевал на подушечки пальцев, клал на стойку еще одну купюру. Прапор, продолжая хранить молчание, сглотнул комок, застрявший в глотке. Мать четвертый год по договору с потребкооперацией откармливает на продажу гусей. Интересно, сколько птицы должна переняньчить старуха, чтобы заработать штуку зеленых?

— Пятнадцать, — пауза оказалось такой долгой, а тишина такой прозрачной, что стало слышно, как возле пожарной станции лает овчарка Рекс. — Пятнадцать…

Гуревич почувствовал, как запершило в глотке, но почему-то так разволновался, что даже откашляться не смог. Капля пота, скатилась по шее за воротник форменной рубашки. И снова послышался собачий лай. Мысли окончательно запутались, перед мысленным взором прошла череда отрывочных образов: мать, пасущая гусей, эти деньги на стойке, сдвинутые мотоциклисты, облезлые часы «Ролекс»и снова мать с гусями…

— Двадцать один, — Фомин вздохнул и, чего-то ожидая, уставился на милиционера. — Слушай, командир, может, хватит? У меня ведь тоже бабки не из ширинки валятся. Я прошу о такой фигне, взглянуть на какие-то бумажки… По-хорошему эта хрень на пару сотен не тянет.

— Уберите, — Гуревич наконец кашлянул в кулак. Его слабый голос неожиданно набрал силу. — Уберите деньги. Иначе…

— Что иначе? Чего убрать? — Фомин посмотрел на прапора, как смотрят на тяжело больных людей, которые вот-вот врежут дуба. — Не понял, начальник.

— Я сказал: уберите деньги. Иначе я приглашу понятых и составлю протокол. Со всеми вытекающими…

— А… Вот ты чего, — Фомин покачал головой. — Как скажешь, командир.

Он сгреб деньги со стойки, сунул их в бумажник. В следующую секунду прапор ослеп от боли, чей-то тяжелый кулак влепился ему лицо. Чудом он смог удержаться на стуле, схватившись за столешницу, и получил еще один удар, на этот раз справа. Теперь били не кулаком, чем-то потяжелее. Уже слетев со стула на бетонный пол, прапор подумал, что на него напал спутник Фомина, тот молчаливый мужик с каштановыми волосами. Ослепнув от боли, прапор прижал ладонь к поясу, нащупал застежку кобуры. Но не успел вытащить табельный ПМ, получил прямой удар каблуком в живот, а вдогонку маховый удар по шее внутренней частью стопы.

— Не нужны деньги, так оставайся с голой жопой, — голос Фомина долетал издалека, откуда-то с потолка или с самих небес. — Придурок, укроп колхозный.

Прапор закрыл руками лицо, хотел заорать во всю глотку, позвать на помощь. Но голос пропал, голова сделалась горячей, а шея какой-то деревянной. Он повалился на пол и получил топчущий удар стопой по корпусу. Прапор каким-то образом оказался зажатым в углу, в этом тесном пространстве он окончательно потерял способность защищаться, мир уже плыл перед глазами и темнел. Из этой темноты высунулась волосатая обезьянья лапа, показала прапору огромный синий кукиш и саданула по затылку чем-то тяжелым.

Прапорщик пришел в себя, когда ожили часы с боем, стоявшие на тумбочке в углу. Он сел на полу, привалившись спиной к стене, выплюнул выбитый зуб и ощупал лицо. Переносица сделалась мягкой, податливой, словно резиновой, под пальцами что-то похрустывало и нижнюю челюсть огнем жгло. Гуревич, собрав силы, оттолкнулся ладонями от пола, поднялся на ноги. Стоя на месте, он покачивался из стороны в сторону, потому что пол уходил из-под ног. Расстегнув пуговицы, стянул через голову пропитанную кровью рубашку, бросил ее на пол и, перешагнув ПМ, лежавший посередине дежурки, упал на стул. Выдвинул верхний ящик. Так и есть, заявление мотоциклистов исчезло. Но в дальний угол ящика закатился пластмассовый колпачок, на который Гуревич утром наступил в сарае, а потом опустил в карман. Грошовый колпачок.

Вот она цена честности и человеческой принципиальности: долларов — ноль целых ноль десятых, зато ему нагрузили целую корзину кренделей. Корзину с верхом. Еще спасибо жив остался.