Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

Зимние каникулы всегда проводила с Лилей. Лилька, Лилька, всю жизнь тебя вспоминать!.. Завтра эта комната уже не будет домом.

Алена разложила по местам мелочи, не убранные в спешке Агнией и Глашей, подмела пол. От утюга запахло накалившимся металлом. Она сняла клеенку, аккуратно постелила на столе одеяло, покрыла стареньким полотенцем и достала из шкафа вишневое платье, самое парадное из всего, что у нее было.

А может быть, нехорошо первый раз идти к бабушке, знакомиться в платье с вырезом и коротким рукавом? Какая она — его бабушка? Ну, а что другое надеть? Если поверх платья вязанку? Она только что выстирана, локти заштопаны идеально — ничуть не заметно. Алена вынула вязаную кофточку. Ее надевала еще Лиля, говорила: «Просто чудо, годится на все попры». Шерсть, конечно, грубовата, цвет хороший — не беж и не коричневый, а так… Все равно ничего другого нет.

Алена расправила платье на столе, взяла утюг — слишком горяч! — села на кровать, взглянула в окно. С белого неба медленно падали крупные белые хлопья. В такой же метельный день первый раз поехали с Глебом за город… Год прошел — и нет, быть не может никого ближе.

Поздней осенью, в ясное синее ветреное воскресенье заехали далеко и остановились у самого моря.

Алена вышла из машины, ветер налетал и толкал к воде. Коричневая каемка жухлой листвы билась между морем и сушей. Волны играли ею, как кошка мышью, то выплескивали на песок, то снова захватывали и уносили с собой. Ветер гнал по берегу к темной воде желтые и буро-красные сморщенные листья, а они цеплялись за хворост, за сухую траву, набивались в следы ног на песке. Деревья размахивали голыми ветвями, тоже будто спорили с ветром. Холодно смотрело солнце на обезображенные деревья, на грязную, разметанную ветром листву, на рыжую траву, на свинцово-серое вспененное море.

Алена услышала ритмичное шуршание знакомых шагов. Сказала:

— Солнце — предатель. Будто говорит: «Ухожу, мне все равно, пропадайте».

Глеб не ответил — почему? Он смотрел вдаль, за море, словно не слышал ее. Алена прикоснулась к горячей руке.

— О чем ты думаешь?

Рука мягко сжала ее пальцы:

— О тебе. — Он как бы сказал: «О чем еще я могу думать?»

— А что?

— Люблю.

Алена закрыла глаза. Она знала это давно, об этом твердили ей друзья, все говорило, но слово было сказано впервые.

— Почему?

— Не знаю.

Слезы и смех подступили вместе.

— Что с тобой, Леночка?

Он обнял ее. Смеясь и прижимаясь мокрой щекой к его губам, Алена спросила:

— А жениться на мне ты не хочешь?

Он не засмеялся, не улыбнулся даже, тревожно глянул ей в лицо.

— В твои двадцать все старше тридцати кажутся стариками. А мне тридцать четыре.

— Да! — подхватила она смеясь, уже без слез. — Все, кому тридцать, — старые, а ты… — дразня, открыто смотрела ему в глаза, — ты-ы!.. — протянула, словно замахнулась. — Ты просто мальчишка! Разве станет взрослый прилизывать кудри? Ой, смотри, до чего красиво! И солнце уже ласковое, смотри! Хочу на свое, на Черное море! Оно, как в сказках, «синее море». Хочу с тобой на синее море. И жить без тебя не хочу… Э-э-э! А может быть, я вам не подхожу, товарищ кавторанг? Ой, у тебя даже в груди гудит, ты смеешься по всем правилам искусства! — Она с размаху чмокнула его в губы, и ничего не стало ни вокруг, ни в ней самой, кроме него, кроме соленого дыхания южного моря.

С того воскресенья все сильнее тосковала без Глеба.

— День не видит — и уже вся как взболтанная! — рассердилась Глаша, когда Алена умчалась в булочную без денег. — Выходи уж замуж, в самом деле!

— И выйду. И можешь не волноваться, — отрезала Алена. Но не сказала Глаше, что на зимних каникулах переберется к Глебу.

Решилось это уже зимой. После воскресной прогулки Глеб привез ее к себе. Они пообедали «в камбузе океанского лайнера». Глеб, как обычно, был шеф-поваром, Алена — поваренком. Потом он сел за свою работу. Алена с тетрадкой по сценической речи улеглась на тахту и сразу уснула. Разбудил звонок телефона. Глеб говорил тихо, и она уснула бы опять, но вдруг услышала:

— Не понимаю, ты не знала, что выходишь за военного моряка? Не кричи. Ах, он не знал, что ты журналистка? Не кричи при Туське. На какой срок? Не он, а ты. Когда? Позвони завтра — я поговорю с Ириной и бабушкой. — Глеб положил трубку, оглянулся. — Разбудил? Вот видишь, какая история…

Он подошел, сел подле Алены на тахту. Белоснежная рубашка оттеняла не сходивший даже зимой крепкий морской загар.

— Ты такой хороший без кителя. Откуда эта искра? Крошечный осколок солнца оторвался и влетел тебе в глаз. Как ледяшка Каю из «Снежной королевы». Потому у тебя руки всегда горячие, даже на морозе. — Алена засмеялась.

— Ты способна вести «проблемный» разговор?

Вопрос был шуточный, но что-то заставило ее насторожиться. Села, положила руки ему на плечи.

— Хоть раз подумай серьезно: какая трудная, неладная жизнь может быть у актрисы с военным моряком. Подожди, помолчи. Слышала разговор? Николай — мы вместе кончали — вечно в командировках. Сейчас его посылают на Тихий океан. Пока срок — год. Может, больше. Могут через полгода вернуть или направить, скажем, на Черное море. Светка тоже много ездит — в газете она, — работа интересная, налаженная. Вдруг срываться неизвестно насколько? Туське четыре года. Бабушек нет. Мне жалко Светку. Когда я думаю о тебе…

— Думаешь, мне лучше совсем без тебя? Твои письма, когда я была на целине, — это же счастье! Да нет, ты нарочно, что ли? Где бы ты ни был, я всегда приеду в отпуск, а ты ко мне…

— В двадцать лет брак на расстоянии…

— Что ты пугаешь? Расстояние! Не боюсь. На самолете прилечу. Ты мне роднее, нужнее всех. Хоть ка Сахалине, хоть на Камчатке. И не смей больше, а то зареву. Главное, при чем тут двадцать лет? Как хочешь: кончатся экзамены — привезу свои шмотки и буду здесь жить. — Алена, чуть не плача, развалилась на тахте, показывая, как решительно займет ее.

«Московское время семнадцать часов двадцать минут».

Алена сорвалась, послюнила палец, тронула утюг — остыл! Расселась, а в семь должен приехать Глеб.

Он говорил, что бабушка добрая, веселая, несмотря на свои восемьдесят, много читает, ходит в театр, в кино; она огорчалась одиночеством Глеба, но говорила: «Только без любви не женись». Бабушка хотела скорее познакомиться с Аленой, и Алене давно не терпелось, да все не получалось. Страшновато. Вдруг не понравится бабушке?

Алена поплевала на утюг — слава богу, шипит.

Интересно, у Арпада тоже нет родителей и тоже бабушка там, в Будапеште. У него еще и дедушка жив. Арпад улетел сегодня утром. Его и Агнию прозвали Ромео и Джульетта. Агнии придется ехать в Венгрию: он-то не может не вернуться к себе — его послали учиться за счет государства и вообще… Значит, актрисой ей не быть. Она учит венгерский, но говорить без акцента, думать на чужом языке — сколько нужно времени. Ужасно — отказаться от актерской работы! Не пожалеет ли Агния? Сможет ли быть счастлива? Ох, страшно! А она не боится. И Арпад не боится. Нет, все у людей не одинаково, даже если похоже с виду.

Алена вспомнила бестолковые ночные проводы, вчерашний вечер, появление Марины, «упаднические стихи», Огнева… Почему рассказывала Глебу решительно обо всем, и о Тимофее, о жутковатой ночной прогулке, обо всех разговорах, мыслях, ощущениях, а о Сашке почему-то никогда? Ну, а что? Что рассказывать? Тимофей требовал: «Выходи за меня замуж», — а тут?.. Что скажешь? То, что возникло тогда, в поезде, неясно, неуловимо… Только ли «неуловимость» помешала рассказать Глебу? Если б он знал, сразу ушла бы эта самая неуловимая муть. Так и надо.

Утюг остыл. Алена снова воткнула вилку в штепсель, остановилась у окна. Темнело. Нет, словам Зишки: «Он-то любит тебя», — она не верила. Разве так любят? Только и делать человеку, что одни неприятности, — хороша любовь! А все-таки занятно: «И будь навек отравою растраченной души!» Он-то не растратит зря свою душу, если она у него существует. В поезде казался нежным — и вдруг стал как чугунный. А все-таки Блок был для нее. Хоть вовсе она не «лукавая, коварная». Алена засмеялась, в воображении звучал глубокий голос, заливал тугими горячими волнами. Оборвала смех, подошла к столу, сказала вслух:

— Сегодня сразу все рассказать. Пусть Глебка опять посмеется: «Даже регулировщики влюбляются — нельзя стоять у светофора!»

Пусть смеется.

Платье почти проглажено, только рукава. Под вязанкой все равно изомнутся. Стучат. Глеб всегда стучит тише, и ему еще рано, а все-таки это он!

Да, он! Но что случилось?..

Красная точка растворилась в темноте. Желтые фонари, синие блики рельсов, пятна снега на черной земле — все заплясало. Алена не двигалась. Слезы жгли глаза, ползли по щекам, по губам. Соленые…

До этой минуты держалась, успокаивала Глеба, смешила его и не чувствовала по-настоящему, как некстати его отъезд, как это больно.