Лес Мифаго. Лавондисс - Роберт Холдсток

– И потом ее забрали у тебя. Стрелой.

– Да, спустя несколько месяцев. Я стал слишком счастлив, немного слишком самодоволен. Я должен был рассказать кому-то о своем счастье – ясно, что судьба этого не потерпела. Спустя два дня я нашел ее на поляне, умирающей. Может быть, она бы и выжила, если бы я смог помочь ей, не вынося ее из леса. Вместо этого я унес ее, и она умерла. – Он посмотрел на меня с печальным выражением, которое, однако, сменилось решимостью. – Но если я вернусь обратно в лес, быть может, я сумею породить ее мифообраз из своего подсознания… она будет несколько жестче, чем версия отца, но я опять обрету ее. Стив, если я буду искать, если найду энергию, о которой ты спрашивал, если проникну в самую глубокую часть леса, в центральный вихрь…

Я опять посмотрел на карту, на поле спиралей вокруг выгнутой поляны.

– И в чем дело? Ты не можешь найти ее?

– Она хорошо защищена. Я был недалеко, но не смог перейти поле в двух сотнях ярдов от поляны. Я обнаружил, что хожу кругами, хотя был убежден, что иду прямо. Я не смог войти, и то, что там, внутри, не может выйти. Все мифаго привязаны к своим местам возникновения, хотя Сучковик и Гуивеннет могут ходить в любой уголок леса и даже на край пруда.

Но это же неправда. И порука – моя бессонная ночь.

– Один из мифаго выходил из леса, – сказал я. – Высокий человек с невероятно ужасной собакой. Он вошел во двор и съел кусок поросенка.

Кристиан пораженно посмотрел на меня.

– Мифаго? Ты уверен?

– Ну, не очень. Я понятия не имел обо всем этом, пока ты мне не рассказал. Но он сильно вонял, был очень грязен, очевидно, жил в лесах много месяцев, говорил на странном языке и носил лук со стрелами…

– И бегал с охотничьей собакой. Да, конечно. Поздний бронзовый век или ранний железный, очень широко известная фигура. Ирландцы сделали из него Кухулина, своего национального героя, но он действительно один из самых могущественных мифаго, известных во всей Европе. – Кристиан нахмурился. – И все-таки я не понимаю. Год назад я видел его… и обошел стороной; он быстро таял, разлагался… и должен был быстро исчезнуть. Значит, что-то кормит этого мифаго, поддерживает его.

– Кто-то, Крис.

– Но кто? – И тут, похоже, его осенило, глаза слегка расширились. – Бог мой. Я. Мой собственный рассудок. Старику потребовались годы, и, как я думал, мне потребуется еще больше, значительно больше месяцев в лесах, в полном одиночестве. Но оно уже началось, мое взаимодействие с вихрем…

Он побледнел, подошел к своему посоху, прислоненному к стене, взял его и взвесил в руке. Потом внимательно оглядел его, касаясь пальцем отметок.

– Ты знаешь, что это означает, – тихо сказал он и, прежде чем я ответил, продолжил:

– Она вернется. Моя Гуивеннет. Быть может, она уже вернулась.

– Крис, не уходи немедленно. Подожди, отдохни.

Он опять прислонил посох к стене.

– Я не осмеливаюсь. Если она образуется как раз сейчас, она в опасности. Я должен идти. – Он посмотрел на меня и извиняюще улыбнулся. – Прости, брат. Не самое веселое возвращение на родину.

Пять

Вот так быстро, после краткого мига объединения, я опять потерял Кристиана. Он не мог много говорить, слишком поглощенный мыслью о Гуивеннет, одинокой, пойманной в лесу, и не хотел, чтобы я знал его планы и надежды; а быть может, он боялся потерять уверенность в своем безнадежном любовном предприятии.

Он собирал еду для похода, а я бродил по дому. Опять и опять он уверял меня, что уходит на неделю, самое большее на две. Если она в лесу, за это время он найдет ее; если нет, то он вернется и немного подождет, прежде чем попытается проникнуть в более глубокие области и сотворить свое собственное мифаго. Через год, сказал он, многие самые опасные мифаго растают, перестанут существовать, и она будет в безопасности. Откровенно говоря, мысли его были смутны, а его план – поддержать ее и дать ей действовать так же свободно, как и человеку с собакой, – не подтверждался ни одной записью в дневнике отца, но Кристиан не собирался сдаваться.

И если какой-нибудь мифаго способен избежать своей судьбы, то только та, которую он любит.

Внезапно у него появилась мысль, что я должен пойти с ним, по меньшей мере до поляны, на которой мы в детстве разбивали лагерь. Там я поставлю палатку, сказал он, и это может стать местом наших регулярных встреч и поможет ему сохранить чувство времени. А если я проведу в лесу побольше времени, то смогу встретить других мифаго и сообщить об их состоянии. Поляна, которую он имеет в виду, находится на краю леса, и там достаточно безопасно.

– А что, если мое сознание начнет творить мифаго? – сказал я.

Однако он уверил меня, что должно пройти много месяцев, прежде чем моя зона предмифаго пробудится и я начну их видеть периферийным зрением. Кроме того, он упрямо повторял, что, если я буду оставаться в этом районе достаточно долго, я в любом случае свяжусь с лесной страной, чья аура – по его словам – в последние годы распространилась намного ближе к дому.

Следующим утром мы вместе отправились по южной тропе. Над лесом висело бледное желтое солнце. Стоял холодный ясный день, в воздухе плыл отчетливый запах гари – на далеких фермах сжигали стерню летнего урожая. Мы шли молча, пока не дошли до мельничьего пруда. Я был уверен, что Кристиан войдет в лес именно здесь, однако он решил иначе, и весьма мудро – не из-за странного видения наших детских лет, но из-за болотистой почвы. И мы шли вдоль леса, пока граница лесной страны не стала достаточно тонкой; только здесь Кристиан свернул.

Вслед за ним и я нырнул в переплетение папоротника и крапивы, стараясь выбирать самую легкую дорогу и радуясь тяжелому спокойствию. Здесь, на краю, росли самые маленькие деревья, но уже через сотню ярдов появились огромные сучковатые дубы, полые и наполовину мертвые – от возраста; они едва не стонали под весом ветвей, их извивавшиеся корни торчали из земли. Местность слегка поднималась, густой подлесок время от времени прерывался выветрившимися пластами серого известняка, покрытого лишайниками. Мы перевалили через гребень, и лес слегка изменился. Он казался темнее и каким-то более живым; резкие трели сентябрьских птиц сменились на более редкие, чуть ли не мрачные песни.

Кристиан уверенно шел через заросли репейника, я устало тащился следом, и скоро мы оказались на большой поляне, где много лет назад обычно разбивали лагерь. Над окрестностями возвышался один воистину высокий дуб, и мы с улыбкой нашли следы инициалов, которые когда-то на нем вырезали. В его ветвях мы устраивали наблюдательный пункт, но из него было не слишком много видно.

– Ну, как я выгляжу, соответствующе? – спросил Кристиан, широко раскидывая руки в стороны. Я усмехнулся: он, одетый в плащ, держащий в руке посох с вырезанными на нем рунами, выглядел намного менее странно и более подходяще этому месту.

– Ты стал похож на кого-то. Даже не знаю, на кого.

Он оглядел поляну.

– Я постараюсь возвращаться сюда так часто, как только смогу. Если что-нибудь случится, я передам тебе сообщение; а если не смогу найти тебя, оставлю какой-нибудь знак, чтобы ты знал…

– Ничего не может случиться, – улыбнулся я. Конечно, он не хотел, чтобы я шел с ним дальше поляны, и меня это вполне устраивало. Мне было не по себе, как-то холодно, спину колол чей-то подозрительный взгляд. Кристиан заметил мое состояние и согласился, что тоже чувствует присутствие леса, тихое дыхание деревьев.

Мы крепко пожали друг другу руки и неловко обнялись; он повернулся и пошел во мглу. Какое-то время я смотрел, как он уходит, потом слушал, и только когда исчезли все звуки, установил маленькую палатку.

В сентябре по большей части стояла холодная и сухая погода; унылый медленный месяц. Я работал в доме, читал записки отца (но скоро устал от повторяющихся мыслей и образов) и все реже и реже ходил в лес и сидел рядом с маленькой палаткой, или в ней, прислушиваясь к любому звуку и ругая комаров, облюбовавших ее, и пытаясь заметить любой намек на движение.

С октябрем пришли дожди и внезапное, почти испугавшее меня понимание, что Кристиана нет уже почти месяц. Время промелькнуло, однако я не беспокоился о Кристиане: он знает, что делает, и вернется, когда будет готов. Однако за все это время я не получил от него ни малейшего знака. Наверняка он мог найти время зайти на поляну и оставить знак, что все в порядке.

Вот тут я забеспокоился о нем больше, чем стоило. Как только дождь прекратился, я забрался в лес и остаток дня прождал под несчастным дырявым пологом. Я видел зайцев и лесную сову и слышал, как где-то в лесу что-то движется; однако никто не ответил на мой крик:

– Кристиан, это ты?

Ощутимо похолодало. Я проводил все больше времени в палатке и сшил себе спальный мешок из одеял и разорванного непромокаемого плаща, который я нашел в погребе Оук Лоджа. Я зашил щели в палатке, принес запас еды, пива и сухое дерево для костра. Примерно в середине октября я заметил, что не могу провести дома и час, как становлюсь беспокойным и нервным, и успокаиваюсь только на поляне, сидя в палатке с ногами крест-накрест и глядя в лесную мглу. Несколько раз я даже решался на длинные и довольно нервные путешествия поглубже в лес, но мне очень не понравилось ощущение неподвижности, охватывавшее меня там, и, конечно, покалывание кожи – как будто на меня все время глядели сотни невидимых глаз. Расстроенное воображение, конечно, или чересчур хорошее ощущение лесных животных; однажды я даже с криком побежал в чащу – мне показалось, что там скрючился наблюдатель. Увы, оттуда выпрыгнула только рыжая белка и в панике бросилась по потревоженным веткам на родной дуб.