Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези - Эллен Датлоу

Я опустила руки в почти неподвижную воду, такую холодную, что у меня свело пальцы. Я могу этого не делать. Она не может меня заставить. Я больше, я сильнее ее.

В пальцах повернулось, затрепыхалось и вдруг опустело. Вот и все…

Я внезапно почувствовала, как я замерзла. Холодный утренний воздух пробирал до костей, меня колотило. Ничего не видя от слез и спотыкаясь о голыши, я пошла прочь, тщетно пытаясь найти носовой платок, которого вечно нет, когда он нужен. Что-то заставило меня обернуться. Там, в открытом море, уже далеко от берега, я увидела ее. Она танцевала в волнах, и волны танцевали вместе с ней, радостно подпрыгивали вокруг нее, резвились, подсвеченные зеленоватым светом, который лился с глубины в честь ее возвращения. Она весело била хвостом по воде. Она пела! Ее голос долетел до меня: это была новая песня — песня свободы и радости. В чистых, прекрасных звуках не было ни печали, ни мольбы. Она пела для меня, пела с любовью.

Потом она повернулась лицом к берегу и вскинула вверх белоснежные руки — нет, она не тонула, она просто прощалась со мной.

Вот так я и стала водопроводчиком.

Мэри Рикерт

Хлеб и бомбы

Мэри Рикерт в течение десяти лет работала учителем начальных классов в небольшой частной школе для одаренных детей в Калифорнии. Она оставила школу, чтобы посвятить себя литературной деятельности, сменив за это время несколько случайных работ: продавца в книжном магазине, секретаря в Христианском союзе молодых людей, продавца в кафе и помощника по работе с кадрами в Национальном парке Секвойя, в котором ей довелось прожить два года. («Красивое место, где я узнала о черных медведях, полнолунии и о том, сколько людей работает в условиях дикой природы и при этом боится ее. Много».)

В настоящее время Рикерт — няня двоих детей, учащихся начальной школы, и поэтому по утрам у нее есть время писать. Она замужем и воспитывает двоих детей-подростков своего мужа, имеет двух кошек и собаку. Ее муж всячески поддерживает ее стремление писать и стая первым читателем рассказа «Хлеб и бомбы» («Bread and Bombs»).

Проза и поэзия Рикерт опубликованы в «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Indigenous Fiction» и в «The Ontario Review». Сейчас она работает над романом.

«Хлеб и бомбы» впервые увидел свет в апрельском номере «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».

Странные дети из семейства Манменсвитцендер в школу не ходили, и мы узнали о том, что они въехали в старый дом на холме, только благодаря Бобби, который видел, как они заселились со всем своим необычным скарбом, состоявшим из кресел-качалок и коз. Мы и представить себе не могли, как можно жить в этом доме, где все окна выбиты и весь двор порос колючей ежевикой. Мы все ждали, когда же их дети — две девочки, у которых, по словам Бобби, волосы похожи на дым, а глаза — на черные маслины, появятся в школе. Но они так и не пришли.

Мы учились тогда в четвертом классе, были в том самом возрасте, когда кажется, что ты очнулся после долгого сна и оказался в мире, навязанном взрослыми, где есть улицы, через которые нельзя переходить, и есть слова, которые нельзя произносить, но мы и переходили, и произносили. Таинственные дети Манменсвитцендер просто стали очередным открытием того года, наряду со всеми изменениями в наших организмах, что очень даже волновали (а иногда и тревожили) нас. Наши родители, все без исключения, воспитывали нас, уделяя большое внимание этой теме, так что Лиза Биттен научилась произносить слово «влагалище» еще до того, как узнала свой адрес, а Ральф Линстер принял своего младшего братика Пети, когда его мать начала рожать, — той ночью внезапно пошел снег, а отец так и не успел добраться до дома. Но настоящий смысл всей этой информации стал доходить до нас только в том году. Мы открывали для себя чудеса, что таились в окружающем мире и в наших собственных телах: необычно было вдруг осознать, что кто-то из твоих друзей симпатичный, а кто-то — неряха, или задавака, или толстушка, или у кого-то были грязные трусы, или кто-то смотрел на тебя, приблизив глаза, не мигая, и неожиданно ты чувствовала, что краснеешь.

Когда дикие яблони цвели ярким розовым цветом, окруженные жужжащими пчелами, а миссис Грэймур смотрела в окно и вздыхала, мы передавали по рядам записочки и строили дикие планы для школьного пикника, о том, как мы нападем на нее из засады со своими шариками с водой и как закидаем пирогами нашего директора. Конечно же, ничего такого не случилось. И только Трина Нидлз была разочарована, потому что в самом деле поверила, что все так и будет, но она все еще носила бантики в волосах, и по секрету от всех сосала большой палец, и вообще была всего лишь большим младенцем.

Освобожденные на лето от занятий, мы мчались по домам — кто бегом, кто на велосипедах, — крича от радости избавления, и затем принялись делать все что угодно, о чем только можно было мечтать, все то, что мы уже предвкушали делать, пока миссис Грэймур вздыхала, глядя на дикие яблони, которые уже утратили свою яркую розовость и опять выглядели обыкновенно. Мы играли в мяч, гоняли на велосипедах, носились на скейтах по дороге, рвали цветочки, дрались, мирились, и до ужина оставалась еще куча времени. Мы смотрели телевизор и не думали скучать, но потом свешивались вниз головой и смотрели на экран уже вверх тормашками, или переключали туда-сюда каналы, или находили повод, чтобы подраться с кем-нибудь в доме. (Впрочем, я была дома одна и не могла позволить себе такого удовольствия.) И вот тогда мы услышали этот странный звук — стук копыт и звон колокольчиков. Мы отодвинули шторы на окнах и из душного сумрака телевизионных комнат выглянули наружу, где светило желтое солнце.

Две девочки Манменсвитцендер в ярких, цветастых, как у циркачей, одеждах с прозрачными шарфиками, переливающимися блестками, — один сиреневый, другой красный — ехали по улице в деревянной повозке, которую тянули две козочки, у каждой на шее висели колокольчики. Вот так и начались все неприятности. В информационных сообщениях об этом нет ни слова: ни о ярком цветении диких яблонь, ни о нашей наивности, ни о звоне колокольчиков. Вместо этого все только и твердят о печальных последствиях. Говорят, мы были дикими. Запущенными. Странными. Говорят, мы были опасными. Как если бы жизнь была окаменелой смолой, а мы сформировались и застыли в mm форме, но не превратились в те неуклюжие существа, что вызывали отвращение, а развились в тех, кто из нас получился в итоге, — учительница, балерина, сварщик, адвокат, несколько солдат, два врача и я, писательница.

В такие времена, как те, что наступили сразу же после трагедии, все только и говорят о том, что жизнь рухнула, будущее уничтожено, но только Трина Нидлз попалась на эту удочку и впоследствии покончила с собой. Все же остальные из нас сносили осуждение окружающих в разных проявлениях, но затем мы просто продолжили жить. Да, вы правы, с темным прошлым, но, как это ни странно, с ним можно было жить. Рука, что держит нынче ручку (или мел, или стетоскоп, или ружье, или гладит кожу возлюбленного), совсем не та, что зажигала спичку, и до такой степени не способна на подобное действие, что дело тут вовсе даже не в прощении или выздоровлении. Как странно оглянуться назад и поверить в то, что все это — я или мы. Неужели это ты была тогда? Тебе одиннадцать лет, и ты видишь, как пылинки, лениво кружа, опускаются в луче солнца, который отсвечивает на экран и мешает изображению, слышится позвякивание колокольчиков, блеяние козочек и доносится смех — такой чистый, что мы все выбегаем взглянуть на этих девочек в цветастых одеждах с яркими шарфиками, сидящих в повозке, запряженной козами, которая останавливается — смолкает стук копыт и скрип деревянных колес, — когда мы обступаем повозку, чтобы разглядеть эти темные глаза и хорошенькие лица. Младшая из девочек, если, конечно, можно судить по росту, улыбается, а у второй — она младше нас, но ей по меньшей мере лет восемь или девять — по смуглым щекам катятся огромные слезы.

Мы стоим так недолго, уставившись, а потом Бобби говорит:

— Что это с ней?

Девочка помладше смотрит на свою сестру, которая, видно, старается улыбнуться сквозь слезы.

— Просто плачет все время без остановки.

Бобби кивает и украдкой смотрит на девочку, продолжающую плакать, тем не менее она ухитряется спросить:

— Откуда вы, ребята?

Он обводит взглядом всю группу с таким видом, будто хочет сказать: «Ты что, шутишь?» — но всем ясно, ему нравится плачущая девочка, чьи темные глаза и ресницы блестят от слез, которые сверкают на солнце.

— У нас летние каникулы.

Трина, все это время украдкой сосавшая большой палец, спрашивает:

— А можно мне прокатиться?

Девочки говорят, что конечно. Трина проталкивается через небольшую толпу и залезает в тележку. Младшая девочка улыбается ей. Другая девочка тоже силится улыбнуться, но вместо этого плачет еще громче. У Трины такой вид, будто она тоже вот-вот заплачет, но младшая из сестер говорит: