Сцена - Влас Дорошевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он был анахронизмом.
Анахронизмом для нашего времени, когда за театром официально признают «государственное значение», когда театральный мир требует для себя того, чего не имеет даже печать, — особого, постоянного, твёрдого законодательства.
Александр Андреевич принадлежал к тому времени, когда актёру говорили:
— Переходи ко мне, я тебе пенковую трубку подарю.
Смотрел на себя, как на «увеселителя».
И как ни гордился своими великими сверстниками, но, когда говорил о себе, тона всегда держался какого-то извиняющегося.
Словно прощенья просил, что таким пустым, в сущности, делом занимается.
— Ибо что есть актёр?
Я любил старика, потому что он дал мне своей игрой много хороших вечеров.
И старик относился ко мне с расположением, потому что знал, что больше всего я люблю искусство, и что жизнь в моих глазах только модель для искусства.
В Нижнем Новгороде, на ярмарке, Александр Андреевич часто захаживал ко мне и беседовал по-приятельски и по душе.
Он служил тогда у Димитрия Афанасьевича Бельского.
— Помилуйте, батюшка вы мой, какие теперь антрепренёры пошли! — жаловался старик. — Горды стали! Горд, а сборов никаких. И актёр нынче горд. Все горды! Горд, а в бенефис три рубля сбора. Вот хоть бы взять Дмитрия Афанасьевича. Он человек хороший. Да нешто так театр держат? Помилуйте! Держит театр на ярмарке, — ни он к купцам, ни он по лавкам. Нешто так в наше-то время делалось? Смотреть жалко-с! А актёр?! Этакое жалованье получает, а чтоб об антрепренёре подумать, чтоб среди купцов знакомства завести, приятелей, — нет его. Уж я, знаете, вчуже встосковался. «Надо, — думаю, — человеку помочь!» По лавкам сегодня пошёл.
— Ну, и что же, Александр Андреевич?
Старый актёр посмотрел на меня торжествующе:
— Шесть лож да кресел штук пятнадцать!
Он рассмеялся довольно, радостно.
И гордо ткнул себя в грудь:
— Всё из-за меня-с! Ну-ка, пусть их молодые дорогие попробуют!.. Меня, слава Тебе, Господи, благодарю моего Создателя, по ярмарке знают. Многих я ещё купеческими детьми знавал. Теперь сами в хозяева вышли и меня, старика, не забывают. Надо как? Пришёл, про торговлю спросил, в делах участие высказал, о ценах потужил, прошлые времена вспомнил. Купцу это приятно. В палатке, над лавкой, наверху, посидел, водочки выпил. Говоришь: «Всё равно, будете покупателей угощать. Угостите их нашим театриком. Взяли бы ложу, кулёчек с собой. Коньячку, красненького, фруктов. В антрактах-то коньячку. Любо-дорого! И покупателю лестно и вам приятно, а нам — хлеб. Чем в трактире-то сидеть!» Купец и сдаётся: «Ладно!»
Александр Андреевич махнул рукой:
— Так нешто с нынешними можно? Горды! Сказал им, подал совет от чистого сердца, — посмотрели так, словно я их человека зарезать зову. «Театр — не кабак!» Тьфу! Словно если купец в антракте коньяку выпьет, так ты хорошо Гамлета играть не можешь! Он коньяк пьёт, а не ты. Купец после коньяку ещё расположеннее.
— И много знакомых обошли, Александр Андреевич?
— Да нынче после обедни три ряда обходил. Зайду: «Вот, мол, „Вокруг света в 80 дней“ для вашего удовольствия ставим. Расходы большие. Что одна обстановка стоит. Поддержите!» Ну, спрашивают: «А потешить, Александр Андреевич, обещаешь?» Только глазом мигнул, — они уж ржут. «Не извольте, мол, беспокоиться». Роли-то у меня там никакой нет. Английского судью какого-то, будь он трижды проклят, в одном акте играю. Только и слов у него: «Всё будет сделано по закону». Прямо, идол. Однако я так, батюшка, надеюсь эти слова произнести, чтоб купцов за весь вечер утешить И лестный аплодисмент вызову.
— Как же это так, Александр Андреевич? Одной фразой?
Он хитро и самодовольно прищурил глаз:
— Одной фразой-с! Интонацийку подберу! Тон дам. Так это самое «по закону» произнесу и жест сделаю, что сразу видно, что речь о «хапинзигевезене» идёт!
— Что вы, Александр Андреевич! Английские судьи не берут!
— Да ведь для купцов! Батюшка!
За кулисами во время репетиций актёры смеялись:
— Синичкин роль учит!
Александр Андреевич, запершись в уборной, на тысячу ладов пробовал произносить фразу:
— Всё будет сделано по закону.
И на спектакле произнёс её так, что весь театр заржал.
А с галёрки долго орали:
— Биц!
На следующий день Александр Андреевич явился ко мне сияющий и торжествующий:
— Присутствовали?
— Поздравляю, Александр Андреевич!
— Сегодня, батюшка вы мой, два балыка да икры паюсной самой лучшей да полцибика чаю от благодарных купцов прислали. Да один знакомый суконщик к себе звал, — на костюмчик драпу отрезать!
И он перечислял эти трофеи, словно полученные лавровые венки.
— Поздравляю, Александр Андреевич, поздравляю.
Александр Андреевич вскочил.
— Нет-с, благодарность какова! Рассказываю вчера режиссёру, как по лавкам звать купцов ходил. А он вместо того, чтоб «спасибо» сказать, скосил на меня морду, как середа на пятницу, и этак сквозь зубы: «Напрасно, — говорит, — Александр Андреевич, вы это делаете!» А? Купцы пришли, — и это напрасно! Хотел плюнуть, — еле удержался. Вот вам люди!
Я любил слушать эти рассказы.
Словно другое, отжитое, умершее, невозвратное время говорило устами этого старика.
Он был, кажется, последним «законченным типом» приниженного актёра старого времени, которое зовут «добрым».
Навстречу этим старикам, словно конфузившимся своей дорогой, своею любимой профессией, пришло племя новое, смелое, гордое, которое высоко держит голову, сознаёт своё достоинство, своё значение.
Только вот играет это племя скверно.
Это жаль.
Шаляпин в «Scala»
— Да чего вы так волнуетесь?
— Выписывать русского певца в Италию! Да ведь это всё равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу.
Из разговоров.Я застал Милан, — конечно, артистический Милан, — в страшном волнении.
В знаменитой «галерее», на этом рынке оперных артистов, в редакциях театральных газет, которых здесь до пятнадцати, в театральных агентствах, которых тут до двадцати, только и слышно было:
— Scialapino![15]
Мефистофели, Риголетто, Раули волновались, кричали, невероятно жестикулировали.
— Это безобразие!
— Это чёрт знает что!
— Это неслыханный скандал!
Сцены разыгрывались презабавные.
— Десять спектаклей гарантированных! — вопил один бас, словно ограбленный. — По тысяче пятьсот франков за спектакль!
— O, Madonna santissima! O, Madonna santissima![16] — стонал, схватившись за голову, слушая его, тенор.
— Пятнадцать тысяч франков за какие-нибудь десять дней! Пятнадцать тысяч франков!
— O, Dio mio! Mio Dio![17]
— Франков пятнадцать тысяч, франков! A не лир,[18] — гремел бас.
— O, mamma mia! Mamma mia! — корчился тенор.
— Да чего вы столько волнуетесь? — спрашивал я знакомых артистов. — Ведь это не первый русский, который поёт в «Scala»!
— Да, но то другое дело! То были русские певцы, делавшие итальянскую карьеру. У нас есть много испанцев, греков, поляков, русских, евреев. Они учатся в Италии, поют в Италии, наконец, добиваются и выступают в «Scala». Это понятно! Но выписывать артиста на гастроли из Москвы! Это первый случай! Это неслыханно!
— Десять лет не ставили «Мефистофеля». Десять лет, — горчайше жаловался один бас, — потому что не было настоящего исполнителя. И вдруг Мефистофеля выписывают из Москвы. Да что у нас своих Мефистофелей нет? Вся галерея полна Мефистофелями. И вдруг выписывать откуда-то из Москвы. Срам для всех Мефистофелей, срам для всей Италии.
— Были русские, совершенно незнакомые Италии, которые сразу попадали в «Scala». Но то другое дело! Они платили, и платили бешеные деньги, чтоб спеть! Они платили, а тут ему платят! Слыханное ли дело?
— Мы годами добиваемся этой чести! Годами! — чуть не плакали кругом.
— Пятнадцать тысяч франков. И не лир, а франков!
И, наконец, один из наиболее интеллигентных певцов пояснил мне фразой, которую я поставил эпиграфом:
— Да ведь это всё равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу!
Было довольно противно. В артистах говорили ремесленники.
— Он будет освистан! — кричали итальянцы, чуть не грозя кулаками. — Он будет освистан!
— Да! Как же! — демонически хохотали другие. — Пятнадцать тысяч франков! Есть из чего заплатить клаке. Насажает клакёров.
— Всё равно, он будет освистан!
— Надо освистать и дирекцию!
— И Бойто! Зачем позволил это!
Начало не предвещало ничего хорошего.
И как раз в это время разыгрался скандал, «беспримерный в театральных летописях Италии»!
К супруге г-на Шаляпина, — в его отсутствие, — явился г-н Маринетти.
«Сам» Маринетти, подписывающийся в письмах к артистам:
