«Сокровенный свет» - Артур Мейчен

Дайсон наслаждался и самой ситуацией, и явным замешательством, написанным на лице продавца. Аккуратно прислонив свою трость к прилавку и наклонившись к толстяку по­ближе он проговорил отчетливо и внушительно:

— Раз — везде трава у нас, два — девчонка первый класс, три — на клен ты посмотри.

Дайсон рассчитывал, что его слова произведут некоторый эффект, и не был разочарован. Обескураженный продавец за­мер, раскрыв рот, захлебнулся, словно вытащенная на берег рыба, и обессилено привалился к прилавку. Когда рез какое-то время он попытался наконец заговорить, из его уст вырвалось лишь слабое и хриплое бормотание, неуве­ренное и неразборчивое.

— Не могли бы вы повторить, сэр? Я, кажется, не вполне вас понял.

— Нет, любезнейший, ничего подобного я делать не собира­юсь. Вы слышали мои слова. Как я вижу, у вас в лавке есть часы — не сомневаюсь, что это отличный хронометр. Так вот: я даю вам ровно минуту по этим часам.

Продавец по-прежнему нерешительно глядел на своего странного посетителя, и Дайсон понял, что придется немного поднажать.

— Ну же, Трэверс, время почти истекло. Надо полагать, вам доводилось слышать о К. Не забывайте — ваша жизнь в моих руках. Пошевеливайтесь!

Дайсон сам был поражен эффектом, произведенным его словами: толстяк задрожал и скорчился в ужасе, по его ставшему пепельно-серым лицу заструился пот, и перепуганный лавочник беспомощно вытянул руки перед собой:

— Мистер Дэвис, ради самого Господа, мистер Дэвис, не говорите со мной так! Я просто не узнал вас сразу, клянусь, не узнал. Боже мой, мистер Дэвис, вы же не захотите меня погубить? Одну минуточку, только одну минуточку подождите!

— Я бы не советовал вам терять время.

Несчастный лавочник прошмыгнул мимо Дайсона и скрылся в соседней комнате. Послышался звон ключей в дрожащих пальцах, затем — скрип открываемого сундука. Вскоре толстяк вернулся с какой-то небольшой вещицей, аккуратно заверну­той в коричневую бумагу, и, по-прежнему трясясь от дикого страха, протянул сверток Дайсону.

— Рад избавиться от него, — проговорил лавочник, — и больше сроду не возьмусь за подобные поручения.

Получив сверток, Дайсон прихватил свою трость и, холодно кивнув, вышел из магазина. На пороге он обернулся: Трэверс упал в кресло, краски так и не вернулись на сведенное ужасом лицо толстяка, одной рукой устало прикрывавшего глаза; Дайсон быстрыми шагами удалялся от магазина, пыта­ясь понять, что за таинственные струны он так неосторожно задел своим внезапным вторжением. Остановив первый же встречный кэб, Дайсон быстро добрался домой; когда он зажег лампу и выложил свою добычу на стол, то еще какое-то время помедлил, пытаясь отгадать, что же ему сейчас откроется. Он запер дверь, разрезал веревки, слой за слоем развернул коричневую бумагу и наконец добрался до маленькой деревянной шкатулки — простенькой, но крепкой на вид. Замка на ней не было. Дайсон поднял крышку — и тут же замер, со свистом втянул воздух и отпрянул назад. Лампа едва горела, не ярче свечи, но комната внезапно наполнилась светом — не только светом, но и цветом; словно отбрасываемые, красочным витражом, тысячи оттенков всех цветов раскраси­ли стены знакомой комнаты, засияли на уютной мебели и вновь вернулись к своему источнику, таившемуся в маленькой деревянной шкатулке. Там, на плотной шерстяной подкладке, лежало изумительное сокровище, драгоценный камень, какой Дайсону и во сне не мог привидеться: в этом камне переливались синева высокого неба и прибрежная зелень моря, глубокий красный цвет рубина и темно-фиолетовые брызги лучей, а в самом средоточии камня горело пламя, фонтан огня вздымался вверх, падал, рассыпался фейерверком звездных искрящихся капель. Дайсон глубоко вздохнул, опустился на стул и, прикрыв глаза руками, погрузился в размышления. Камень был похож на опал, но Дайсон, имевший немалый опыт по изучению витрин магазинов, прекрасно знал, что опала размером в четвертую, даже в восьмую часть того, что лежал перед ним, просто не бывает. Он вновь уставился на камень с чувством, очень близким к страху, осторожно переложил опал на стол поближе к лампе и вгляделся в волшебный огонь, бивший и сиявший в глубине камня; затем Дайсон более внима­тельно изучил деревянную шкатулку в надежде обрести там еще какие-нибудь чудеса. Он поднял шерстяную подкладку, на которой покоился камень, и обнаружил под ней не драгоценности, а маленькую записную книжку, потертую и потрепанную. Дайсон открыл ее на первой странице и тут же в изум­лении выронил свою находку. То, что он успел прочитать, потрясло его — это было аккуратно выведенное синими чернилами имя владельца записной книжки:

Стивен Блэк,

доктор медицины,

Оранмор,

Девон-роуд,

Харлесден.

Лишь через несколько минут Дайсон решился раскрыть записную книжку еще раз — слишком свежа была память о несчастном отшельнике, его жалком логове и странных речах; не забыл Дайсон и то лицо, которое ему довелось уви­деть однажды в окне дома доктора Блэка, и загадочный приговор врача, производившего вскрытие; уже коснувшись пальцами обложки записной книжки, Дайсон невольно вздрог­нул и инстинктивно отдернул руку, страшась того, что ему предстояло прочесть. Когда он наконец взял книжку в руки и стал ее перелистывать, то обнаружил, что первые две страницы пусты, а третья исписана мелким каллиграфическим почерком; Дайсон принялся за чтение, а в глазах его по-прежнему отражался таинственный свет опала.

5

«С самой ранней молодости я посвящал весь свой досуг и изрядную часть того времени, которое мне следовало отводить другим занятиям, изучению скрытых и неизведанных областей знания, — начиналась запись. — Меня никогда не привлекали так называемые радости жизни, я жил в Лондоне одиноко, избегая даже студентов, с которыми вместе учился; они же в свою очередь отвечали мне тем же, считая меня человеком эгоцентричным, всецело поглощенным собственными делами и вообще не внушающим никакой симпатии. До тех пор пока мне удавалось удовлетворять свою страсть к знанию особого рода, существование которого само по себе тайна для огромного большинства людей, я был несказанно счастлив и неред­ко просиживал ночи напролет в своей плохо освещенной комнате, размышляя о том странном мире, на границе которого я оказался. Тем не менее профессиональная подготовка и предстоящий экзамен на ученую степень вынудили меня на время оставить мои хранившиеся в глубочайшей тайне занятия, а вскоре после завершения учебы я встретил Агнессу, и она стала моей женой. Мы нашли новый домик— в отдаленном пригороде Лондона, и я погрузился в обычную рутину ежедневной врачебной практики и несколько месяцев жил вполне нормаль­но, даже счастливо, принимая участие во внешнем течении жизни и лишь изредка вспоминая о тех тайнах, что некогда составляли весь интерес моего существования. Я достаточно успел изучить те тропинки, по которым блуждал прежде, чтобы понимать, насколько они трудны и рискованны: путь к этому тайному знанию смертельно опасен, ибо ведет в такие об­ласти, что одна лишь мысль о них заставляет человеческий разум содрогнуться. Кроме того, тишина и покой, кото­рые я обрел в браке, тоже уводили меня от тех страшных мест, где, как я хорошо знал, не будет ни покоя, ни мира. Но внезапно — полагаю, это было делом одной бессонной ночи, когда, лежа в кровати, я пристально всматривался в темноту, — внезапно, как я уже отметил, прежняя, на время забытая страсть вернулась ко мне, вернулась, десятикратно усилившись за время своего бездействия; и когда ранним утром я выглянул из окна и моим измученным глазам открылась картина восхода солнца, я знал, что приговор мне уже произнесен: я успел зайти слишком далеко и мне остается только твердой поступью двигаться дальше. Я обернулся к постели, в которой мирно спала моя жена, лег рядом с Агнессой и горько заплакал, ибо прекрасно понимал, что солнце нашего счастья зашло и новый восход принесет нам обоим лишь все возрастающий ужас. Не стану описывать в подробностях, что последовало за этим; внешне все было как обычно: я продолжал свою ежед­невную работу и жена ни о чем не догадывалась. Но вскоре она заметила произошедшую во мне перемену: теперь все свободное время я проводил в комнате, которую оборудовал под лабораторию и которую нередко покидал лишь на рассвете, в сером тумане наступающего утра, когда еще горели многочисленные фонари, освещавшие тусклые лондонские улицы; и с каждой ночью я подходил все ближе к той великой бездне, через которую надеялся перебросить мостик, — к пропасти меж­ду миром сознания и миром материи. Я провел множество сложных экспериментов, и прошло несколько месяцев, прежде чем мне удалось осознать смысл полученных мной результатов; когда же в одно страшное мгновение я внезапно постиг этот смысл, то почувствовал, как застыло и побелело мое лицо и сердце замерло в моей груди. Но я давно уже утратил способность к возвращению, отступлению, не мог я остановиться и теперь, когда двери широко распахнулись передо мной: путь назад был мне заказан, оставалось только идти вперед. По безнадежности своего положения я уподобился узнику в подземелье: двери заперты, бежать нельзя, и единственное освещение — слабый свет, идущий откуда-то сверху. Эксперимент за экспериментом давали один и тот же результат, и стало очевидно — сколько я ни гнал от себя эту мысль, — что для завершающего опыта необходимы такие ингредиенты, которых не получить в лаборатории и не измерить. Завершение этой работы, без сомнения ставшей моей жизнью, означало и мой конец; для последнего, главного опыта необходимо было сырье — частица самой жизни: у какого-то человеческого существа я должен был отнять основу его бытия, то, что мы называем душой, и на место души (ибо природа не терпит пустоты) вложить то, что губы мои не смеют назвать, что разум мой отказывается воспринимать, — ужас, ужас без конца и края, ужас, перед которым страх неизбежной смерти – ничто. И когда я понял это, то понял также и кому уготована сия судьба — я заглянул в глаза моей жены. Еще имелась возможность спасти душу Агнессы и мою собственную: взять веревку и повеситься — другого выхода у нас не было. В конце концов я все рассказал жене. Она плакала, дрожала, призывала на помощь свою покойную мать, молила меня о милосердии — я же в ответ лишь вздыхал. Я ничего не утаил от нее, объяснил ей, во что она превратится, что займет место ее души, рассказал о том ужасе и мерзости, которые ей предстояли. Ты, читающий эти страницы после моей смерти — если, конечно, я не уничтожу их прежде, чем умру, — ты, открывший шкатулку и нашедший в ней драгоценный камень, понимаешь ли ты, что кроется в этом опале?! Однажды ночью Агнесса согласилась выполнить мою просьбу, согласилась, несмотря на слезы, оросившие ее прекрасное лицо, и краску стыда, выступив­шую на ее шее и даже груди, согласилась на все ради меня. Я распахнул окно, и мы в последний раз глядели вместе на небо и на темную землю, была чудесная звездная ночь, легкий сла­достный ветерок тревожил волосы Агнессы, я поцеловал губы жены, и ее слезы упали на мое лицо. В ту ночь она спустилась в мою лабораторию, я надежно запер двери, опустил и задернул шторы, чтобы даже звезды избавить от зрелища этой комнаты, где тигель раскалялся на спиртовой лампе, — и там я со­вершил то, что должен был совершить; из лаборатории вышла уже не женщина, а некое существо, переставшее быть человеком. А на моем столе остался камень, сверкавший и перели­вавшийся светом, какого никогда не видели человеческие глаза, лучи пламени бились и играли в опале так, что это оживило даже мое сердце. Жена попросила меня об одном: убить ее, когда с ней начнет происходить то, о чем я предупреждал. Я сдержал данное ей слово».