Хранитель времени - Митч Элбом

Его звали Джед.

Цилиндры были круглые и толстые, примерно двенадцать футов в высоту, цвета вчерашнего снега.

— И сколько людей помещается в каждом?

— Шесть.

— И они сейчас находятся там в замороженном виде?

— Да.

— А в каком… положении?

— Вверх ногами.

— Почему?

— Если что-то произойдет с верхушкой цилиндра, самая важная часть — голова — будет защищена.

Виктор сжал в руке трость, пытаясь скрыть замешательство. Его, привыкшего к элегантным фойе и офисам в пентхаусах, отпугнул сам вид этого места. Лаборатория располагалась в промзоне нью-йоркского рабочего пригорода, в одноэтажном кирпичном здании. Сбоку находилась погрузочная площадка.

Внутри все было столь же невыразительным: несколько помещений для персонала в передней части здания, лаборатория, где начинался процесс криоконсервации. Просторное хранилище, в котором цилиндры стояли бок о бок, напоминало крытое кладбище с линолеумными полами.

Виктор договорился о посещении на следующий же день после того, как получил отчеты. Он не спал всю ночь, отказавшись от снотворного и не обращая внимания на боль в животе и спине. Деламот дважды перечитал присланную информацию. Хотя эта область науки достаточно новая (первый человек был крионирован в 1972 году [2] ), идеи, лежащие в ее основе, не лишены логики. Заморозьте умершего. Ждите, пока наука выйдет на новую ступень. Разморозьте тело. Верните его к жизни и вылечите.

Последнее, конечно же, представлялось самым сложным. С другой стороны, думал Виктор, стоит учесть хотя бы то, как далеко продвинулось человечество за время его жизни. Двое кузенов Деламота умерли в юности от брюшного тифа и коклюша. Сегодня они остались бы в живых. Многое изменилось.

«Но не надо ни к чему привязываться слишком сильно», — напомнил себе Виктор, имея в виду и общепризнанные достижения прогресса.

Рядом с цилиндрами стояла белая деревянная коробка, разделенная пронумерованными перегородками, а в ней — несколько цветочных букетов.

— Что это? — спросил Деламот.

— Клиентов навещают родственники, — объяснил Джед. — У каждого тела в цилиндре есть свой номер. Посетители сидят вот здесь.

Он показал на кушетку горчичного цвета, придвинутую к стене. Виктор представил Грейс, сидящую на этой гадкой штуке, и понял: он никогда не сможет рассказать ей о своей идее.

Деламот не питал ни малейшей надежды на то, что жена согласится на такой эксперимент. Она была усердной прихожанкой и полагала, что нельзя вмешиваться в Божий промысел. Спорить с ней было бы бессмысленно.

Нет. В последнем плане Виктора лишние участники исключены. Когда мы умираем, наше «я» проявляется наиболее отчетливо, а Виктор с тех пор, как ему исполнилось девять лет, привык к самостоятельности.

Он сделал мысленную зарубку: никаких посетителей, никаких цветов. И, сколько бы это ни стоило, — собственный цилиндр. Если уж ему предстоит веками ждать возрождения, то он собирается делать это в одиночестве.

26

Все пещеры начинаются с дождя.

Дождь смешивается с газом. Образовавшаяся кислотная вода прогрызает дорогу в скалах, и крошечные трещины превращаются в широкие проходы. В конце концов, спустя многие тысячелетия, в этом лабиринте может возникнуть пространство, достаточное для того, чтобы там поместился человек.

Так что пещера Дора была, несомненно, продуктом времени. Но внутри тикали новые часы. На потолке, где колдун пробил расщелину, капающая вода постепенно породила сталактит. И по мере того как влага с его острия сочилась вниз, оттуда стал подниматься сталагмит.

В течение веков верхушки сталактита и сталагмита сближались, словно их притягивал магнит, но процесс происходил так медленно, что Дор не обращал на него внимания.

Когда-то он гордился тем, что научился измерять время с помощью воды. Но все изобретения человека ранее созданы Богом.

И теперь Дор жил внутри самых больших на свете водяных часов.

Он никогда об этом не размышлял. В сущности, он вообще перестал думать.

Дор не хотел двигаться и даже не вставал. Он положил подбородок на руки и сидел неподвижно среди оглушающих его голосов.

В отличие от других смертных Дору было позволено существовать не старея, не затрачивая на поддержание жизни ни одного вдоха, отпущенного ему судьбой. Но внутри Дор был сломлен, ведь вечная молодость еще не означает полноты бытия. Лишенный человеческого общества, он испытывал душевное истощение.

Количество голосов с Земли возрастало в геометрической прогрессии, и Дор уже не мог воспринимать различия между ними — ему казалось, что он слышит шум дождевых капель. Его разум оскудел от бездействия. Волосы и борода безобразно отросли, так же как ногти на руках и ногах. Дор потерял всякое представление о том, как он выглядит. С тех пор как они с Алли ходили к великой реке и улыбались своему отражению в воде, он успел позабыть свой облик.

Дор отчаянно цеплялся за каждое воспоминание, подобное этому. Он зажмуривался изо всех сил, чтобы увидеть мысленным взором мельчайшие детали. И вот наконец, неизвестно в какой момент пребывания в этом чистилище, Дор стряхнул с себя угрюмое оцепенение, заострил небольшой камень и начал вырезать изображения на стенах.

Когда он был на Земле, ему доводилось гравировать — для измерения времени Дор делал зарубки, обозначающие восход луны и солнца, а затем подсчитывал их, производя первые в мире математические вычисления.

Теперь Дор занимался совершенно иным. Сначала он вычертил три круга в память о своих детях. Каждому из них он дал имя. Потом нарисовал четверть луны, чтобы она напоминала ему о той ночи, когда он сказал Алли: «Ты моя жена». Большой куб представлял собой их первое жилище — глинобитный дом отца, а куб поменьше — тростниковую хижину на плоскогорье.

Дор изобразил глаз, думая о том, как Алли смотрела на него, — ему казалось, что ее взгляд сбивает его с ног. Волнистые линии, вырезанные на камнях, означали длинные темные волосы его жены. Дор всегда испытывал безмятежность, зарываясь в них лицом.

Создавая очередной рисунок, он тихо говорил о чем-то.

Что обычно делает человек, когда у него больше ничего не осталось?

Он рассказывает самому себе историю своей жизни.

27

Лоррейн знала, что без мальчика тут не обошлось. Иначе зачем прошлым вечером ее дочь напялила сапоги на высоких каблуках? Оставалось только надеяться, что Сара не выберет такого придурка, как ее отец.

От Грейс не укрылось подавленное состояние мужа. Он терпеть не мог проигрывать. Ее особенно удручало то, что этот последний бой — со смертельной болезнью — был обречен на поражение.

Лоррейн услышала, как открылась входная дверь и Сара, не говоря ни слова, прошмыгнула по лестнице в свою комнату.

Вот такие теперь у них отношения. Они живут в одном доме, но порознь.

Еще несколько лет назад все было иначе. Когда Сара училась в восьмом классе, на уроке физкультуры одна девчонка засунула волейбольный мяч себе под футболку, подскочила к группе парней и проворковала: «Эй, ребята, я Сара Лемон, картошки фри не найдется?» Она не подозревала, что та все слышит. Сара прибежала домой в слезах и зарылась в колени матери. Лоррейн погладила ее по волосам и сказала: «Их всех нужно гнать из школы, всех до единого».

Лоррейн тосковала по временам, когда дочь искала у нее утешения. Ей не хватало мгновений близости, позволявшей опереться друг на друга. Она слышала, как Сара расхаживает у себя наверху, и хотела с ней поговорить. Но теперь дверь всегда была закрыта.

Грейс разговаривала по телефону, когда Виктор вернулся из поездки.

— Рут, он дома, — сказала она в трубку, — давай я тебе перезвоню.

Она подошла к двери и взяла у мужа пальто.

— Где ты был?

— В офисе.

— Тебе пришлось поехать туда в субботу?

— Да.

Виктор заковылял по коридору, опираясь на палку. Грейс не стала спрашивать, что за папка из бежевой бумаги торчит у него из-под мышки. Вместо этого она сказала:

— Может быть, хочешь чаю?

— Нет, не надо.

— Что-нибудь съешь?

— Нет.

А когда-то Виктор, войдя в дом, целовал ее, слегка приподнимал над полом и осыпал вопросами вроде «Куда ты хочешь поехать на этот уик-энд? В Лондон? В Париж?». Однажды на балконе виллы, стоящей на берегу моря, Грейс посетовала на то, что не встретила Виктора раньше, и он ответил: «Мы это наверстаем. Будем жить вместе долго-долго».

Грейс припомнила эти счастливые минуты и велела себе быть терпеливее, проявлять больше сострадания к мужу. Конечно, кто знает, что сейчас творится в душе у Виктора; наверняка его мучают мысли об уходящих днях, неминуемой смерти. Каким бы раздражительным или холодным он ни становился, она твердо решила сделать все возможное, чтобы скрасить отпущенный им срок. Пусть эти месяцы будут похожи на начало их совместной жизни, а не на долгую, безрадостную ее середину.