Возвращение - Готлиб Майрон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хорошо, что пришла. Я ждал тебя, – произнес он.
– Вы меня с кем-то путаете. Мы не знакомы, – неуверенно ответила Даша.
– Так точно, ты меня не знаешь, зато я знаю твою маму. Ты вылитая Фаина, когда ей было двадцать. Ошибиться невозможно. Ты думаешь, время движется по прямой. Ошибаешься, дитя. Время скручено в круги.
– Я нисколечко не похожа на маму, и ее не зовут Фаина, – попробовала возразить Даша.
Но экстравагантный дежурный по вокзалу не слышит ее.
– Если б не тот большой командир, она была бы сейчас со мной. Но они встретились и полюбили. Она от любви в десять раз красившее стала. Он командарм, она красавица. О них бы в книгах рассказывать. С них картины писать. Увез он ее. Но она все же писала мне и даже приезжала несколько раз. Будто ей мало его – ей еще надобен и я быть свидетелем их счастья. Четыре года назад написала, что увезли его от нее. После чего перестала писать. Страшно подумать. Может статься, и ее тоже увезли. А каково мне? Продолжать жить, будто ничего не случилось? А может, это наказание ей за то, что со мной так обошлась.
Даша не уверена, слышит она или видит эту печальную историю. Кадры мелькают перед глазами в мельчайших оттенках. Случилось ли в прошлом или это предупреждение о будущем? О ком рассказ? Уж не о ней ли самой?
Она видит, как в зеркале: командарм хватает ее за руку и умоляет защитить, не дать увезти. Она удерживает его со всей силой любви, которую вселенная подарила ей, но любви недостаточно. Его оттаскивают, и она обессиленно опускается на пол. Звуки медленно затихают, картины блекнут, а их остатки разламываются и окончательно исчезают в туннеле, чернеющем в густом тумане.
Даша пробуждается. Ночь, кажется, в самом разгаре. Но сон уже не вернется. Он уступил место чему-то более важному и, к сожалению, неясному. Что-то прячется внутри нее и взывает к себе, но это все, что она может понять. Вечером, когда засыпала, этого ощущения не было. Оно поселилось в ней ночью или привиделось во сне, который никак не может вспомнить. Вот она ухватила ниточку и начинает распутывать, но та выскальзывает и исчезает, не оставляя следов.
Даша поднимается с твердого лежбища с намерением высвободить дыхание в открытое пространство за пределы спертого воздуха зала ожидания, но до нее неясно откуда доносится: «Не туда». Она угадывает темное пятно двери и направляется к ней. Стучит. Дверь после продолжительного ожидания открывает мужчина лет пятидесяти в майке, впускает ее внутрь, закрывает дверь на засов.
– Стой здесь. Не двигайся, – отдал приказ, бросился к столу, схватил телефон, переспросил, повторил, записал.
Оказывается, поезда не двигаются сами по себе. Кто-то управляет скоростью, остановками, готовит пути к прибытию, переводит стрелки, считает вагоны, комплектует составы, ищет замену куда-то запропавшему машинисту.
Часы на стене изображают четыре с минутами. Темно-синий мундир на стуле светится бронзовым значком молота, перекрестившим незнакомый инструмент, в черных петлицах с голубой окантовкой. Мундир помог Даше вспомнить, где она видела этого человека. Вчера он несколько раз появлялся в зале ожидания, на платформе, у билетных касс.
Телефонный разговор сменился вторым, третьим. С каждым последующим звонком Даша все больше понимала, что он знает все, всем управляет и не потерпит, если кто-то ослушается или, упаси бог, посмеет возражать. Внешность его была под стать уверенному тону. Широкоплечий, мускулистые предплечья, громадные кулаки.
На пятом или шестом звонке установилась короткая передышка. Прикрыв микрофон ладонью, он повернулся к Даше.
– Покажь документы.
– Отвернитесь, пожалуйста, – попросила она, готовясь к тому, что он не станет выполнять ее указания.
К удивлению, выполнил.
– Деньги держи в трусах. Там им мягко и тепло. Для документов найди место подоступнее. Могут понадобиться, а времени лезть в задницу не будет.
Даша протянула ему паспорт.
– Годится. Куда едешь?
– В Баку.
– Я назову пять чисел. Запомни и повтори.
Назвал он шесть – три двузначных – три трехзначных. Она повторила только пять, упустив последнее.
– Ничего не потеряла?
– Никак нет. Сказано пять, я и повторила пять.
Дежурный усмехнулся.
– Завтра в два сорок пять должен быть пассажирский на Баку. Меня не будет. В восемь поутру заступит Семен Борисыч. Он поможет. А сейчас садись за телефон. Вот этот – другие не трожь. Как позвонят, тут же отвечай: «Принимаю сообщение для Павла Петровича». Для меня, значит. Вот таблицы и карандаш. Будешь записывать все, что скажут. Почерк разборчивый?
– Каллиграфический.
Павел Петрович продолжает:
– Первая колонка – номер поезда, вторая – название станции. С которой звонят, значит. Потом скажут время. Потом числа – информация о вагонах. Запишешь их в эту колонку через черточку. Потом сообщение оставят на словах. Слово в слово записывай. Закончат, скажут: «Повтори», а забудут спросить, так ты сама повтори без приглашения. Ошибешься или перепутаешь – люди могут погибнуть. А даже не погибнут – все равно хана нам с тобой. Сечешь?
Следующие четыре часа пронеслись молниеносно. Даша едва успела ответить на три десятка звонков, заполнить четыре листа с таблицами, выпить чаю с баранками со своим работодателем, как, следуя обещанию, в дежурную вошел Семен Борисыч.
Затемнение на окнах сняли, и мягкий солнечный свет весело наполнил мрачную от тусклой электрической лампочки и пыльных бумажных кип комнату. Такой теперь вспоминалась ночная жизнь кабинета в обратном измерении времени. Ночью комната представлялась совсем другой – светлой, деловой.
Вслед за Семеном Борисычем в смену заступили две женщины, деловито подсевшие к столу и начавшие телефонные щебетания, которые совсем недавно она делила с Павлом Петровичем. Разве только тон был одомашнен – общались между собой люди, знающие друг друга по голосу и в лицо.
Даша чувствовала себя в безопасности – давно забытое ощущение. Рядом были надежные подготовленные люди, наделенные не только властью, но и способностями правильно ею распорядиться.
Пока проходила передача, Даша разглядывала заступающего на смену нового дежурного. Казалось, он не был пожилым, но каждая деталь внешности пыталась убедить в противоположном. Глаза добрые и старчески печальные. Она никогда раньше не думала, что печаль
