Присутствие духа - Марк Бременер

— Объявят! — выдохнул он, приближаясь. — Сейчас объявят!.. — и указал на рупор над зданием горкома партии, откуда в дни праздников лилась музыка и звучали приветствия демонстрантам.

Люди, собравшиеся на маленькой площади, где находились все главные в городе советские учреждения, молча глядели вверх… В молчании Леонид Витальевич проговорил:

— Войны начинаются летом.

Негромко, адресуясь только к Рите и Воле, он стал вспоминать, как разворачивались события в четырнадцатом году, после выстрела Принципа, как одна за другой вступали в войну европейские страны. Воля слушал его вполуха, но испытал вдруг сильное и странное чувство, когда он заключил:

— …И, наконец, девятнадцатого июля, в полдень, ровно в двенадцать часов, германский посол Пурталес передал Сазонову ноту: России была объявлена война!

Леонид Витальевич произнес это голосом, не дрогнувшим от боли, но наполненным ею: болью за все бессчетные смерти, за все бесповоротные перемены в судьбах людей, последовавшие за днем девятнадцатого июля четырнадцатого года… Очень смутно и лишь на одно мгновенье Воля почувствовал, что это боль еще за многое, чего он не знал и не знает… Ведь для него настоящая история начиналась позже — в семнадцатом.

— Какому Сазонову? Это кто — Сазонов? — услышал он голос в толпе.

— Сазонов был министр иностранных дел России, — сухо отвечал Леонид Витальевич.

Рита сжала Воле руку и сказала ему в самое ухо пугающе внятно:

— Сейчас тоже двенадцать часов!..

Голос диктора, многократно усиленный, оповестил, что работают все радиостанции Советского Союза.

Нарком иностранных дел Молотов начал свою речь. Он произнес первые фразы — о внезапном, без объявления войны, нападении фашистской Германии, назвал советские города, подвергшиеся на рассвете бомбардировке, и у людей на площади застучало в висках: значит, верно, так и есть — война!.. Минуту назад это было уже почти точно известно, но только теперь легла на головы и плечи тяжесть полной определенности, грозной ясности.

Когда Молотов сказал, что начавшаяся война станет Отечественной войной советского народа, Воля, озадаченный, покосился на учителя. Отечественная война?.. То ведь была война с отступлением и потерями, партизанами и пожаром Москвы… Как же так?

Он продолжал слушать речь, а в то же время в голове у него быстро мелькали обрывки лозунгов и песен:

«…Малой кровью, могучим ударом!», «…и готовы ответить тройным ударом на удар поджигателей войны», «…чтоб неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород!», «Броня крепка, и танки наши быстры!», «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!». «А на вечер билеты у меня на „Если завтра война…“», — вдруг вспомнилось ему, и он поразился пустячности этой мысли в такую минуту.

Воля быстро взглянул на Леонида Витальевича, точно проверяя, заметил ли тот его легкомыслие. Лицо учителя было сосредоточенным, незнакомо и неприступно скорбным. Воля отвел глаза в сторону: сотни лиц, простых, однажды или не раз виденных, поразили его единым, рождавшим между ними сходство, выражением серьезности. Внезапно он почувствовал, что эту вот минуту — он не знал, почему именно эту, — запомнит навсегда.

..Молотов заканчивал свою речь, когда тишина на площади была нарушена необычным звуком, каким-то, что ли, стрекотаньем. Многие головы повернулись в направлении шума: опершись на перила каменного горисполкомовского балкончика, прильнув к объективу, оператор вертел ручку кинокамеры, наставленной на людей…

Воля слышал, как его одноногий сосед по дому Бабинец тихо и строго произнес:

— К чему это? Для чего?.. — Должно быть, съемка казалась ему забавой.

Так же тихо и внятно Леонид Витальевич ответил:

— Это для истории.

— Как? — не понял Бабинец. Леонид Витальевич повторил.

Бабинец опять не расслышал, но не стал больше переспрашивать.

Когда речь была закончена, из рупора вырвались звуки марша, а народ стал расходиться с площади, Леонид Витальевич пригласил Риту и Волю зайти к нему.

Раньше ни один из них не был у него дома. Но каждый слышал что-нибудь о его доме, потому что о нем было много толков в городе.

Рассказывали, что дверь комнаты, в которой жили Леонид Витальевич и его жена, никогда не запиралась, и любой знакомый мог войти в нее без стука. Случалось, приходили и незнакомые, потому что слыхали: здесь дают советы, дают взаймы, дают выговориться… И сейчас, когда Рита и Воля, поднявшись по белой мраморной лестнице, очутились в широком коридоре старого особняка, сейчас тоже высокая двухстворчатая дверь с потускневшей медной ручкой не была заперта.

Леонид Витальевич на ходу указал им на кресло-качалку, на застланный пледом диван и направился на веранду. Там, за стеклянной дверью, маленькая женщина, мывшая в тазу овощи, повернула голову, услышав его шаги, поднялась с плетеного стула, вытерла о полотенце руки. И посмотрела на мужа, как смотрят женщины, проведшие жизнь в четырех стенах своего дома, на вестников из огромного и грозного мира: словно бы моля смягчить удар, если его не отвести.

— Ну, ты уже знаешь… Вот, Римма, — Отечественная война, ты обратила внимание?! — Леонид Витальевич говорил быстро, торжественно, слова, на которые он сделал упор, многое для него значили. Нет, его не смущало, как Волю, то, что речь теперь шла не об ударе по свиным рылам, сунувшимся в советский огород, но об изгнании захватчика из пределов Отечества, — напротив, это по-особому волновало и трогало его. — Римма, я пойду волонтером! — продолжал он, не делая паузы. — Да! По крайней мере, попытаюсь!.. Извините, ради бога… Я не познакомил вас. — Леонид Витальевич жестом пригласил Риту и Волю выйти на веранду. — Мои ученики…

— Очень приятно! — сказала жена Леонида Витальевича со спокойной приветливостью гостеприимной хозяйки. — Хотите квасу? Или лучше простокваши, холодной?..

Внимание ее, казалось, всецело сосредоточилось на Рите и Воле. Она вынула из шкафа большой фаянсовый кувшин с простоквашей и две чашки.

— Вы непременно попробуете: вкусно, и, кроме того, Мечников считал ее залогом долголетия… Да-да! — Это «да-да» было произнесено тоном, каким взрослые родственники говорят иногда с детьми, как бы заранее пресекая несогласия и капризы.

— Да, залогом… Не при любых обстоятельствах, правда, — заметил Леонид Витальевич, беря и себе чашку.

А его жена улыбнулась чуть-чуть, и такой горькой улыбкой, точно сообразила вдруг, как нелепо теперь упоминать о долголетии… Бомбы, снаряды, мины взрывались в эту минуту на нашей земле — каждый молча понимал это.

Да, многое в мире противостояло сегодня доброй силе мечниковской простокваши, и все-таки очень приятно было отправлять ложечкой в рот маленькие холодные кисловатые глыбы…

— Один военный, хороший знакомый нашей семьи, — сказала Рита, обращаясь к жене Леонида Витальевича, и Воля понял, что речь идет об Алином лейтенанте, — считает даже очень вероятным, что Гитлер применит газы. Причем, в широком масштабе, представляете себе?!

— По-моему, это будет самое ужасное, что можно себе представить! — проговорила жена Леонида Витальевича. — Не знаю почему, смерть от бомбы страшит меня гораздо меньше… Между нами говоря, на противогазы я не возлагаю больших надежд. И мысль о том, что… — На миг она прикрыла глаза и слегка покачала головой. — Нет, я бы уж без колебаний предпочла…

— Начинается разговор о легких смертях! Римма Ильинична возвращается к неизменной своей теме, — перебил Леонид Витальевич оживленно, с нотками не то веселья, не то, пожалуй, раздражения. — Многое тут ясно и непреложно: в мирное время самая желанная смерть — от разрыва сердца, но никак не от долгой болезни, не от крушения на железной дороге и не от руки грабителя. В военное время самая предпочтительная смерть, оказывается, от разрыва бомбы… Не так ли?

Римма Ильинична мягко кивнула. И во взгляде ее отражались мягкость, снисходительность. Это была снисходительность к раздражению мужа, его резкости, которую она понимала, и в то же время это была снисходительность к своей слабости, которую она также понимала и находила простительной. А на лице Риты написано было — и притом, казалось Воле, очень разборчиво — нечто иное: спокойная, немножко небрежная женская уверенность в том, что к мужчине нужен «подход», и подход этот состоит сейчас в том, чтобы ему не перечить…

— Не будем выбирать себе смерть по вкусу — это, кстати, редко кому удается! — продолжал Леонид Витальевич. — Давайте лучше… Воля, вы обратили внимание на мои рисунки? — круто переменил он разговор. — Нравятся вам?.. Я спрашиваю не о самих рисунках — это было бы, наверно, нескромно, — а о том, что нарисовано: об этих зданиях… из дерева и камня, — медленно докончил он.

Воля поднял глаза и на стене веранды увидел несколько карандашных рисунков: собор с луковками куполов, отдельно ворота в ограде собора с башней над этими воротами, монастырь у кромки спокойной озерной воды, невысокую белую церковь в легких, как от дымка на ветру, тенях…