Моя мама любит художника - Анастасия Малейко

— Кирочка, подай-ка мне сыр, — ласково говорит Николай Николаич.

И пока Кира передает ему тарелку, в разговор вступает Мераб.

— А вы знаете, друзья, что во Франции и в Италии на сырной тарелке лежит не менее шести видов сыра! — произносит он нараспев и смотрит на меня.

— Что ты говоришь! — удивляется Кира. — Шесть видов!

— Да-да, твердые, мягкие и с плесенью, — с удовольствием заявляет Мераб и накладывает Кире салат.

— Как будто ты был во Франции, — хмыкает Николай Николаич.

— Был, — дружелюбно говорит Мераб. — Лет пятнадцать назад. На конференции.

— Это на той самой? — спрашивает Кира, и они с Мерабом начинают смеяться. — Ты еще забыл свой пиджак, и пришлось выступать в рубашке с коротким рукавом!

— Потому что в чемодан ты положила мне только с коротким! — басовито гремит Мераб и заразительно хохочет. — Ты представляешь, Ник, там кондиционеры кругом, дует так, что охота тулуп напялить, а я в коротком рукаве!

— Да уж, история, — смягчается Николай Николаич и тянется к рыбе в маринаде. — А я вот помню, как у нас в отделении выбили окно. В шестой палате, прямо у ординаторской. Ну, ты помнишь, где у нас ординаторская, — обращается он к Кире.

— Конечно, помню, там еще все время делали ремонт и никак не могли закончить.

— Да, так вот. Выбили окно. Прямо под Новый год. А мороз — под тридцать градусов. Стекольщика вызвали на завтра, а в палате больные, им как-то переночевать надо. Что делать? — спрашивает Николай Николаич и обводит всех взглядом.

— Одеялами заткнуть! — предлагаю я.

— Дать стекольщику больше денег — за срочность, — говорит Мераб.

А Кира ничего не говорит, только смотрит на всех счастливыми глазами и переставляет тарелки на столе.

— В общем, расселил я эту палату по соседним. Там все равно только двое были, — успокаивает нас Николай Николаич.

— Так чего ж ты сразу не сказал? — не успокаивается Мераб.

— Про что?

— Про двоих! Это же меняет дело!

— Тебе, может, и меняет, а мне — нет, — заявляет Николай Николаич и любовно смотрит на виноград в браслете.

Мераб отрывает одну виноградину.

— Итальянский, похоже, — отправляет черную ягоду в рот, тщательно жует и вздыхает. — Помню, когда мы еще жили на Шота Руставели, мама в воскресенье утром бегала на рынок. Покупала настоящий саперави. Черный как ночь.

— Чем же тебе итальянский не нравится? — спрашивает Николай Николаич и тоже тщательно жует виноградину.

— Настоящий саперави растет только в Кахетии, — грустно замечает Мераб.

И мы все печально жуем итальянские ягоды, думая о настоящем кахетинском винограде, который остался далеко-далеко в счастливом детстве Мераба.

— А давайте что-нибудь споем! — говорит Кира и вытаскивает из кладовки гитару.

На гитаре играет Мераб, Кира поет романсы. А мы с Николаем Николаичем сидим и ждем, когда она начнет петь «Сулико».

— Давай сегодня по-настоящему, — предлагает Мераб. — Или забыла?..

Кира не ответила и запела по-грузински — грустно и нежно, как будто она сама бродила, спрашивая у розы и соловья про могилу любимой Сулико. Мераб перебирал струны и, закрыв глаза, тихонько подпевал. Он, наверное, вспоминал свой старый дом в Тбилиси на улице Шота Руставели. Мы с Николаем Николаичем тоже пели, только по-русски, громко и радостно — «где же ты, моя Сулико-о-о». И все наконец были счастливы — и наш квартет, и старое пианино, и Кирин шкаф с блузками, и вазы с хризантемами. И даже, пожалуй, этот усатый Дали на обложке.

Глава четырнадцатая, в которой я много думаю, вспоминаю лото, проваливаюсь в сон, а утром просыпаюсь и ищу Толю Маркова

Вот уже три дня на моем столе лежит узкий листок белого картона. «Уважаемая Лина, — выдавлено на нем старомодным почерком с размашистыми закорючками, — вы приглашены на выставку художника Игоря Бакина „Пробираясь к настоящему“. Вернисаж состоится 11 ноября, в 19:00, в мастерской художника. Приглашение действительно на две персоны». И золотистая рамочка по краям.

Приглашениями занималась мама, так что ни одной ошибки, ни одной лишней запятой — все чисто и изящно. Это она так по телефону выразилась, когда заказывала в типографии пятьдесят приглашений для самых близких.

— Все должно быть чисто и изящно. Ничего лишнего. — А сама брови выщипывает перед зеркалом.

В общем, то, что я оказалась в числе «самых близких», меня, конечно, жутко обрадовало. Положила на ночь пригласительную открытку под подушку, закрыла глаза, а там — я в лисьей шапке среди картин с лодками и розами. Передо мной — куча народу, и весь наш класс тут же, и Вика с гладким пучком на затылке, и Степа в моем шарфе — стоят, восхищенно смотрят на меня, ждут. А я рассказываю, как непросто было выбрать из сотни роз всего двенадцать живых, тех самых, что дрожат от ветра. Но я справилась — вот, смотрите, все настоящее, и лодки, и цветы, и лестницы на чердак, и голуби на крышах! Все хлопают, улыбаются, и мама с художником в первом ряду — счастливая, в туфлях с серебристыми строчками. Вдруг — хлоп! — открываю глаза. Включаю светильник и в десятый раз перечитываю приглашение. Действительно на две персоны. На две… А где же я эту вторую персону возьму?..

Кира идет с Мерабом, это ясно как дважды два. Из класса никого, кроме Степы, я бы не позвала. Но он с Викой, поэтому — отпадает. Марков?.. Странно, что он всплыл в памяти только сейчас, когда не с кем идти на вернисаж.

Я закрываю глаза — и снова вижу себя в лисьей шапке среди развешанных картин, а рядом серьезный Марков рассказывает, как знаменитый астроном Чарльз Томас Коваль открыл множество сверхновых звезд в других галактиках… Ладно, придется завтра искать 10-й «Б», подумала я и снова засунула открытку под подушку. А еще достать плиссированную юбку. И голову с утра помыть… И взять у мамы духи с запахом лимона. Терпеть не могу, когда в парфюмерном магазине говорят «с запахом цитруса». Цитрус — это же и апельсин, и лайм, и мандарин, и все они по-разному пахнут! Была у меня воспитательница в детском саду, Ирина Вячеславовна, так от нее всегда пахло мандаринами, как в Новый год во всех квартирах. Она доставала из методкабинета тряпичный мешочек с деревянными бочонками, и мы усаживались на пол играть в лото. С тех пор каждый раз, как вижу цифру «одиннадцать», вспоминаю «барабанные палочки». А «сорок четыре» — значит «стульчики», «пятьдесят пять» — «перчатки». «Девяносто» — это «дед», «восемьдесят девять» — «дедушкин сосед». Что-то там еще было… «Двадцать два» — «утята», «сорок восемь» — «сено косим», «семь» — «топорик», «двойка» — «гусь, я на рынок тороплюсь»…

А утром мы проспали. Вместо семи встали в семь пятнадцать. И все пошло кувырком. Удивительно все-таки, каким разным бывает время! Я давно замечала — вечером или в воскресенье пятнадцать минут пролетают легко и гладко, как ледянка с накатанной горы. Только что было три часа, а уже три пятнадцать. Ну и что? Продолжай себе читать, гулять, чай пить. Но утром, когда надо в школу, в пятнадцать минут умещается бездна дел! Можно и душ принять, и ресницы накрасить, и бутербродов с сыром сделать целую дюжину.

Позавтракать мы, конечно, не успели, только стакан кофе один на двоих выпили. Волосы мои до конца не просохли, хотя я сушила их двумя полотенцами, а потом еще и мама — феном. Хорошо, что у пальто Евгении Ивановны есть капюшон, почти такой же, как в кино у накидок Джины Лоллобриджиды.

— Что это у тебя? Откуда? — спрашивает мама, внимательно осматривая меня с ног до головы.

— Где?

— Вот это пальто — откуда? Ты его уже неделю носишь. Что-то новое из кладовки?

— Это Евгении Ивановны. Временно. У куртки молния сломалась.

— А где она?

— Кто? Евгения Ивановна?

— Куртка!

— Папа должен сдать ее в ремонт. В воскресенье заберу.

— Напомни ему, он может забыть, — советует мама и аккуратно завязывает мне на талии пояс. — И послезавтра выставка — ты помнишь? Решила, с кем пойдешь?

— Решила. — Я беру мамин розовый блеск и быстро крашу губы кисточкой с прозрачной смесью. Сейчас от меня пахнет карамелью. Ну, пусть хоть так, на поиски лимонных духов все равно нет времени.

После физики бегу к расписанию, потом — прыжками через ступеньку на третий этаж, где в кабинете химии должен быть весь 10-й «Б», включая Толю Маркова. И даже почти не страшно, только в животе тукает, как на кроссе перед забегом. Топчусь на месте, потом, как перед прыжком, собираюсь и громко спрашиваю парня с длинными волосами про Маркова.

— Марков? Толя? А его, похоже, сегодня нет. — Длинноволосый прищуривается и смотрит на меня сверху вниз. — Надо у Гальки спросить, она все знает. Галь! Здесь Марков нужен!

— Зачем он тебе? — Неожиданно слева появляется Галя в серых колготках. Колготки хорошие, плотные, дымчатые. И юбка правильная к ним — темно-синяя, выше колен. Я, видимо, так внимательно смотрела на Галины ноги, что она сама уставилась на свои коленки — а вдруг там дырка или затяжка?