Моя мама любит художника - Анастасия Малейко

— Не важно, — отвечаю. — Нужен, и всё.

— Марков болеет, — говорит она таким тоном, будто объясняет первоклашкам правила дорожного движения. — У него бронхит. Хронический.

— Хронический?.. — повторяю я, прикидывая, насколько это может быть серьезно. — А долго он болеть будет?

— Неделю точно. Он только вчера заболел, — сообщает Галя и оценивающе смотрит на мою плиссировку.

— Ясно. Неделя — это долго, — бормочу я.

— Может, тебе телефон его дать? — сжалившись, предлагает Галя. — У Красновой можно узнать, она ему домашку диктует.

— Нет, пока не надо. Спасибо. Классные колготки.

Последнюю фразу я, конечно, вслух не говорила, а подумала про себя. Еще я подумала, что вариант «я и Толя Марков на выставке» провалился по уважительной причине. И что нужно искать следующий. И этот следующий — мой отец.

Глава пятнадцатая. Папа, папа!

Если хорошенько замотаться в шарф и спрятать мешок со второй обувью в сумку, то можно сойти и за студентку-первокурсницу. Это я поняла, когда вахтерша, перевязанная крест-накрест пуховым платком, крикнула мне вслед:

— И не стыдно опаздывать? Ведь не школьница уже!

Потолки в университете высоченные, лестницы широкие — всё, как в оперном театре, только без хрустальных люстр с лампочками-свечами. Расписание висит на втором этаже, под стеклом, как громадная карта мира, — это тебе не 10-й «Б» искать. Долго вожу пальцем по стеклу, пока не натыкаюсь на свою фамилию. «Коваль П. Л. Зарубежная литература, XX век».

«П. Л.» значит Петр Леонидович. Звучит как-то неудобно, громоздко, будто взяли десять толстых книжек и поставили одну на другую. У меня, по-моему, лучше — Лина Петровна. Кира Сергеевна тоже ничего. Отличное имя для воспитательницы или детского врача — запомнишь с первого раза. Больше всех повезло маме: у нее как в старинной усадьбе — Анна Викторовна.

Четыреста вторая аудитория — это четвертый этаж. Дверь приоткрыта, и я вижу профиль моего П. Л. Он стоит у окна и что-то увлеченно рассказывает. Машет руками. Мама бы сейчас поправила — «не машет руками, а жестикулирует». Но сути это не меняет — П. Л. с таким жаром говорит, как будто он только что вернулся из космоса, а перед ним наивные земляне.

Однажды я сидела на папиной лекции, среди студентов. Было очень тихо и торжественно. У нас так бывает на годовой контрольной. Только на контрольной тихо оттого, что все боятся не успеть и получить «неуд», а здесь — всё из-за отца. Студентка передо мной довольно громко перелистывала страницы в тетради, так на нее кто-то зашипел — не шуми, слушать мешаешь! Наверное, П. Л. действительно говорил тогда что-то важное, хотя я ничего не поняла. Запомнила только два красивых хрустящих слова — «фрустрация» и «постмодернизм».

— Не бойся, заходи, Леонидыч пустит. — Оборачиваюсь — за спиной стоит парень в красной футболке с надписью «Freedom». Улыбается.

— А я не боюсь, — говорю. Но в щель больше не смотрю.

— Опоздала? — спрашивает парень заботливо. — Я тоже. Пошли вместе, просочимся по стенке на галерку.

— Я вообще-то отца жду, — не знаю, почему я вдруг сразу выложила этому в футболке все как есть. Так бывает — слова сами произносятся.

— Отца? — удивился он и присвистнул. — Так Леонидыч — твой отец? — и опять просвистел какую-то мелодию. Если честно, он здорово свистел, этот парень, — чисто, без лишних звуков. Я так не умею.

— Да, Леонидыч — мой отец, — говорю. — А что тут такого?

— Жди здесь, — приказал он и прошмыгнул в дверь, я даже сказать ничего не успела.

Через пять минут мы уже сидим с П. Л. в буфете и уплетаем картофельное пюре с котлетой. Точнее, уплетаю я, а отец пьет кофе и помечает что-то в своем толстом блокноте. Никак не ожидала, что из-за меня он отменит лекцию. Вместо того чтобы диктовать студентам свои непонятные хрустящие слова, он сидит и смотрит, как я ем. Как в детстве — тогда он тоже терпеливо ждал, когда я закончу с кашей. И тоже писал в блокнотах, тетрадках, на маленьких листочках. Даже в моем альбоме с рисунками что-то нацарапал, а потом не мог найти. Мама нервничала, перетряхивала книги, собирала по дому все бумажные клочки, пока не увидела нарисованного мной зайца, а сверху, прямо на заячьих ушах, — убористый почерк отца. Я помню этот день. Отец подбрасывал меня вверх, мама счастливо смеялась, а потом мы пошли в кафе есть мороженое. Маме — малиновый шарик, мне — шоколадный, папе — два фисташковых…

— Пирожки с джемом будешь? — спрашивает отец.

— Буду! — бодро отвечаю я.

Отец одобрительно кивает и просит Катеньку подогреть два пирожка.

— Петр Леонидович, чай с лимоном? — кричит Катенька из-за буфетной стойки.

— Обязательно с лимоном! И с сахаром! — требую я, и мы все втроем смеемся.

Мне кажется, отцу нравится, когда я прихожу к нему на работу. Он сразу меняется, становится выше ростом и всем с гордостью меня показывает:

— Вот, прошу запомнить — Лина Коваль, моя дочь!

Я улыбаюсь и молча слушаю, как папины седые коллеги сравнивают наши носы, волосы и глаза. И все почему-то думают, что я буду поступать на филологический и что мне так же, как отцу, не терпится прочитать кубометры книг. А я ничего не говорю по этому поводу, потому что не хочу никого разочаровывать.

— Пап, у меня просьба, — приступаю я наконец к делу. — Одиннадцатого числа у маминого художника выставка. Там приглашение на двоих. Пойдешь со мной?

Отец откладывает блокнот и начинает протирать очки. Это значит, что он думает. Или волнуется.

И внезапно я понимаю, что предлагать ему пойти на эту выставку глупо и даже жестоко. То же самое, что пригласить маму на лекцию Евгении Ивановны. С какой стати? Что он будет там делать? Стоять в уголке и протирать очки?

Эх, Лина, Лина… Сначала подумай — потом сделай. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Тише едешь — дальше…

— Ты понимаешь, какое дело, дружище, — ласково начинает отец. — Я бы с удовольствием составил тебе компанию, правда. Но у меня как раз одиннадцатого заседание кафедры. — Он замолкает, надевает чистейшие, отполированные мягкой салфеткой очки и барабанит пальцами по столу. — Только если пропустить его. А? Ну его к черту, это заседание! — и он смотрит на меня так же, как смотрел парень в красной футболке, — весело и бесстрашно.

Тут я не выдержала, вскочила со стула и бросилась его обнимать.

— Папа, папа! Какой же ты у меня! Ты же просто клад! Ни у кого такого нет!..

Отец тоже разволновался, но ничего не говорил, только бурчал:

— Осторожно, Лина, кофе прольешь…

Хорошо, что в буфете не было никого, кроме Катеньки, которая смотрела на нас и улыбалась.

— Пап, ты только не пропускай заседание, пожалуйста. Не надо. Я лучше одна пойду на эту выставку, — говорю я, когда снова усаживаюсь на место.

— А этот… как его… Егор. Или Иван. Ну, из твоего класса, турист-гитарист. — Отец принялся за мои пирожки. Видимо, проголодался.

— Степа? — подсказываю я.

— Да! Почему бы тебе не пойти туда со Степой?

— Он не согласится.

— А ты спроси. Прямо сейчас.

— Сейчас? — удивляюсь я.

— Сейчас. Позвони и спроси. Я бы так и сделал, — говорит отец и допивает уже остывший кофе. — А чего бояться? По лбу же он тебе не даст!

По лбу не даст — это верно. Но все равно страшно. Вот бывает так, что обычные безобидные вещи кажутся самыми сложными. Найти 10-й «Б», чтобы позвать Маркова, было легко, а позвонить Степе — трудно, будто кто-то и вправду держит наготове огромный молоток. Только наберешь номер — и тут же получишь по лбу…

— Привет, Ковыль, — слышу я в трубке после трех нудных гудков. — Давно не виделись.

Тут ладони у меня становятся мокрыми, колени дрожат, а в животе громко урчит. Смотрю на отца, а он, как клоун, подмигивает двумя глазами сразу. Подбадривает, значит.

— Привет. — Я, когда волнуюсь, всегда говорю громко, поэтому Катенька обернулась и тоже начала мне подмигивать. — Ты послезавтра в семь свободен?

— Послезавтра в семь? — Он даже не удивился, будто отвечать на такие вопросы — самое обычное для него дело. — Свободен вроде бы, а что?

— Ты мне нужен, — чеканю я в трубку, и коленки уже не дрожат, и вообще, хочется подпрыгивать до потолка и кричать детские считалки.

— Я? — уточняет Степа. — Я тебе нужен?

— Да, ты мне нужен. У меня приглашение на выставку художника Игоря Бакина. На две персоны.

— Ну.

— Ты — вторая персона, — терпеливо объясняю я, а отец снова протирает сверкающие очки.

В трубке зашебуршало. Он что там, птиц разводит? А потом веселый Степин голос произносит:

— Ладно, Ковыль. Я понял. Одиннадцатого, в семь, — и отключился. А я сижу не шевелясь, с трубкой у уха и не могу вымолвить слова.

П. Л. заговорил первым:

— На! Золотом! Крыльце! Сидели!

— Царь, царевич!