Моя мама любит художника - Анастасия Малейко

На пятнадцатилетие он подарил мне книжку с лисьим названием «Улисс».

— Это про что? — спрашиваю.

— Про один день Леопольда Блума, — отвечает отец.

— Такая толстая книжка — про один день?!

— Ну, да. Лучшая книга всех времен и народов. Ты ее сейчас вряд ли поймешь, пока не читай. Годика через три дорастешь, и мы с тобой будем болтать об «Улиссе».

В этом весь отец. Зачем тогда дарить, если читать пока рано?.. А болтать со мной об «Улиссе» — его давняя мечта. Мама говорит, что, когда я родилась, отец облегченно вздохнул и заявил:

— Ну, вот. Теперь мне есть с кем обсуждать Джойса.

Джойс — это тот, кто написал роман «Улисс». Отец что, с мамой не мог поговорить об этом Джойсе? Или со своими студентами?

В общем, у нас непростые отношения. Отцу все время кажется, что я мало читаю или читаю совсем не то, что следует. Вот и сегодня, пока я за обе щеки уписывала блинчики с мясом, он серьезно вставил:

— Лина, а ты читала «Над пропастью во ржи»?

Я даже поперхнулась от неожиданности. Хорошо, Евгения Ивановна, папина жена, вступилась:

— Оставь ребенка в покое! Дай ей спокойно поесть!

Евгения Ивановна тоже преподает в университете, только русскую литературу Еще ей все время кажется, что меня плохо кормят, что я худая и бледная как простыня. Если мы сталкиваемся с ней в магазине или на улице, она непременно шарит рукой в своей большой сумке в поисках съестного — чтобы меня угостить. А я, как в детском саду, стою и смиренно жду, что она выудит на этот раз: банан, шоколадный батончик или овсяное печенье. Детей у Евгении Ивановны нет, поэтому я не сопротивляюсь, беру гостинцы и тут же, не отходя, с аппетитом ем.

— Лина, съешь еще один блинчик с мясом, а к чаю возьми вот этот, с творогом, — мурлычет папина Евгения, и я запихиваю в себя поджаристые блинные валики с начинкой.

Все-таки хорошо, что родители развелись. Сейчас у меня две семьи, а была только одна.

— Как в школе дела? Что изучаете по литературе? — Отец захлопывает очередную толстую книжку и размешивает сахар в стакане.

— Нормально. Грибоедова изучаем, — говорю я как можно более задумчиво.

— Мм, какая прелесть! — оживляется Евгения Ивановна. — Счастливые часов не наблюдают!

— И дым Отечества нам сладок и приятен, — подхватывает отец.

— Свежо предание, а верится с трудом! — продолжает Евгения Ивановна и влюбленно смотрит на отца.

— Мы только биографию проходили, — успеваю вставить я. — Дипломат, масон. Два вальса. Нина Чавчавадзе, Черная роза Тифлиса.

Они явно не ожидали от меня такой прыти. Оба замолчали и с уважением уставились на мою тарелку. Потом отец протер очки салфеткой и грустно произнес:

— Я был в Тбилиси на могиле Грибоедова и Нины Чавчавадзе, — и снова открыл толстую книжку.

А потом, когда я уже собиралась уходить, у меня заела молния на куртке. Ни туда ни сюда. Я резко дернула, и она совсем разошлась.

— Петя, ну сделай же что-нибудь! — суетилась Евгения Ивановна. — Не может же девочка идти в расстегнутой куртке!

Петя, то есть отец, сосредоточенно изучал молнию, растерянно бормотал, что сделать ничего невозможно. В общем, мне пришлось идти в пальто Евгении Ивановны. Теперь я была как студентка: в бежевом, в «елочку», пальтишке до колен, перехваченном на талий широким поясом.

Вышла с пакетом, теплым от блинов. Двор весь в листьях и пивных бутылках. Иду и чувствую спиной, как в окошке застыл отец со своей Евгенией. Все-таки хорошо, что они друг друга нашли. Сейчас, наверное, снова начнут болтать о Грибоедове или о Джойсе. Будут кидаться друг в дружку цитатами и пить чай с малиной. Может, это оно и есть, счастье.

Глава десятая. Иногда кажется, что все понимаешь, а на самом деле понимаешь совсем не все

Вчера вечером сижу у окна, грызу яблоко и наблюдаю, как соседка с третьего этажа, переехавшая в наш дом после телепередачи, ходит вокруг своего серебристого мерседеса и легонько пинает колеса. Проверяет, не сдулись ли. Колеса не сдулись, даже из окошка видно, а она все равно их пинает. Может, это она так своими замшевыми сапогами любуется. Замша, и правда, замечательная, оливкового цвета, прижалась к ноге чулком. Я бы такие сапоги поставила в кладовку и каждый день смахивала с них пыль кисточкой. А Инга — так зовут соседку — колеса пинает. Еще она скупает всякие старинные вещи — тумбочки, этажерки, часы с кукушками — и продает в своем антикварном магазине. Как только Инга заселилась, в нашем подъезде стали шуметь веселые кавказские мужчины. Они таскали то вверх, то вниз громадные старомодные комоды, трюмо без зеркал и сотни стульев с перекошенными спинками.

Однажды, спускаясь по лестнице, Инга остановилась у двери Киры Сергеевны, сняла перчатки и осторожно позвонила. Ступила оливковой замшей в темную Кирину прихожую и очень вежливо попросила продать пианино. Кира, конечно, отказалась. Дело в том, дорогая моя, ворковала Кира, поглаживая кольца на смуглых жилистых пальцах, что пианино не продается. Это подарок деда — раритет, немецкая сборка, должно быть около двух веков. Инга расстроилась. Но ненадолго, потому что Кира усадила ее в кресло, включила торшер и они пили чай с мятными карамельками. Оказалось, что Инга-антикварша была когда-то учительницей математики, пока ее тетке не понадобилось продать шкаф. Шкаф был какой-то совсем не простой, привезенный из Парижа еще до революции. И вот Инга, не зная, какую цену поставить, побежала по реставраторам и оценщикам. А они хитрые, один говорит одно, другой — другое, кому верить — непонятно.

— И пришлось ей во все вникать самой, — рассказывает мне Кира. — Как различать породы дерева, как определять возраст вещи, как правильно реставрировать. Так с тех пор и занимается этим антиквариатом. Бедная девочка…

— Это почему же бедная? — спрашиваю я, припоминая замшевые сапоги у серебристого мерседеса.

— А ты видела этих мужчин?..

— Каких?

— Ну, этих… По лестнице — туда-сюда, туда-сюда… — Кира дирижирует рукой вверх-вниз, показывая, как мужчины перемещаются в нашем подъезде.

— Грузчиков, что ли? Ну, видела. А что в них такого?

— Они ее разорят! Это какой же надо быть дурочкой, чтобы нанять их в работники!

— Работники — это рабы. А они — сотрудники. Да и что вам так не нравится в мужчинах кавказской национальности? — спрашиваю я Киру.

— Кавказской национальности?! — Она смотрит на меня с любопытством. — Откуда это у тебя, Лина? Откуда ты взяла эту пошлость?! Просто я слышу, что они болтают на своем языке. Как бы побольше накинуть за этаж — вот о чем они тра-ля-ля! Да еще ругаются!

— Вы что, знаете грузинский язык?

— И грузинский, и азербайджанский, Линочка. Не забывай, что мой первый муж родился и вырос в Тбилиси. Мераб — настоящий горец! Он научил меня готовить хинкали! — И она подняла свои идеальные брови. — А вообще бизнес не женское дело, — добавляет Кира. — Лучше быть учительницей математики.

— Или корректором, — говорю я.

— Или… художником! — воодушевляется Кира. — Ты знаешь, что у него скоро выставка?

— У кого?

— Ну, не у меня же, Лина! У Игоря, конечно! Тебе что, мама не сказала?

— Нет.

Кира молчит, поправляет свое голубоватое каре, а потом собирается по срочному делу. Я сижу, хмуро наблюдаю, как она натягивает толстый свитер, а в голове стучит, как поезд по рельсам: «у и-го-ря вы-став-ка, у и-го-ря вы-став-ка, у и-го-ря вы-став-ка…»

Уже одетая, она оборачивается и строго говорит:

— Ждать здесь. Никуда не выходить. Поставить чайник. Я — за эклерами.

И, орудуя длинным черным зонтиком, как тростью, моя Кира вышла из квартиры.

А я осталась сидеть, думать про Ингу, дядю Мераба и про выставку художника, о которой я почему-то ничегошеньки не знала…

Глава одиннадцатая. Как мы искали облака и ели сосиски

Оказывается, в мастерских у художников пахнет спиртом и свежевыкрашенными окнами. И этот запах никогда не выветривается. Как они там дышат, да еще умудряются картины рисовать, ума не приложу. В общем, во вторник я попала на второй этаж магазина с мольбертами. Дело было так. Когда я была на английском, позвонила мама. Она всегда звонит во время урока, потому что не знает расписания звонков.

— Жду тебя после школы у фонтана, — пропела она в трубку, и все наши подозрительно на меня уставились.

— Что случилось? — попыталась я заглушить собственный голос, хотя это было бесполезно. Вера Георгиевна взяла паузу и выразительно ждала, пока я закончу разговор. Но мама не видела Веру Георгиевну и продолжала весело петь:

— Ничего не случилось, просто сюрприз! Пойдем в интереснейшее место!

До конца уроков я просчитала все варианты, куда мы можем пойти. В парк — холодно. В кофейню «Марс» рано, мы ходим туда только в день маминой зарплаты. Усаживаемся за столик у окна, заказываем большой чайник брусничного чая и яблочные штрудели и сидим, разглядывая прохожих, пока на улице не стемнеет. Это у нас называется «сочинять персонажей». Я обычно выбираю старушек в маленьких черных шляпках, придумываю им истории — где живут, сколько у них внуков, о чем любят говорить. Мама сочиняет про невзрачных носатых мужчин, которые у нее всегда оказываются нотариусами или бывшими разведчиками. После вечеров в «Марсе» волосы и пальцы пахнут кофе и корицей.