Зелёный туман - Константин Григорьев

 Понятно, сообщение о победе американцев в "лунной гонке" расстроило всех, но я сказал, что беспокоиться о лунном превосходстве США не стоит и что после запуска "Аполлона-17" их лунная программа будет свёрнута. И что вообще, после 7 декабря 1972 года ни один человек к Луне больше не полетит, даже в проекте.

 Тут в меня вцепились аномальщики: почему? Я объяснил, что, по мнению аномальщиков конца ХХ века, пендосы прекратили свои полёты к Луне из-за того, что их достали "летающие тарелки", что, типа, Луна занята другими цивилизациями и ловить там особо нечего.

 Владимир Сергеевич усмехнулся своей особенной усмешкой:

 – Как знать, может быть, в падении интереса СССР к изучению Луны есть и моя заслуга?

 В общем, спрашивали ещё много, много и много. Но как бы там ни было, а в конце июля 1965 года я уже жил в своей квартире на Большой Филёвской. Тогда же и рыбачить здесь начал. А в августе даже и на работу поступил – скучно без неё всё-таки – в ближайшую, 89-ю школу. Борис Витальевич сразу сказал, что с моими знаниями о будущем воспитывать детей они мне не доверят, но против преподавания труда даже он возражать не стал. В общем, в тридцать три года (родился я в мае), я думал, жизнь моя вошла в колею, точнее, в некий направленный и контролируемый коридор. Н-да, мог ли я подумать в свои неполные двадцать пять, живя в России конца ХХ века, что восемь лет спустя стану сексотом КГБ? Что наша жизнь – иллюзия!

 Конечно, меня предупредили, что ещё один прокол, подобный как с профессором, – и я из своей шикарной однушки на Большой Филёвской перееду в совсем другую однушку на Малой Лубянке. Могли бы и не говорить. Что я, не знал, что школа напичкана осведомителями? Да я больше и не пил с незнакомыми, а знакомых было – Борис Витальевич да ещё несколько чекистов. В общем, ареал моего обитания ограничивался Москвой и Подмосковьем. Меня, конечно, предупредили, что бежать и скрываться бесполезно – всё равно найдут, разрешили только рыбачить в ближайшем Подмосковье. Да я, впрочем, особо никуда и не стремился: во-первых, уже по стране вдоволь наездился и созерцать деградацию ранее виденного больше не хотелось, а во-вторых, повторяю, думал, что жизнь вошла в колею.

 Так и продолжалось добрых шесть лет, до сентября 1971 года: работал в школе, подрабатывал ремонтом у знакомых и учительниц из своей школы, изредка консультировал чекистов и рыбалил всё лето напропалую. Время от времени женщин на квартиру водил – куда без них деться? Да и одинокие безрукие училки зачастую, после того как я заканчивал ремонт в их квартирах, смотрели на меня такими тоскливыми глазами, что я не выдерживал и оставался на ночь. Начальство (чекистское начальство) смотрело сквозь пальцы, да и что им до моей личной жизни? Но женщины меня, вообще, мало цепляли: и так между мужчиной и женщиной пропасть непонимания, а когда эта пропасть ещё и помножена на жуткую разницу в представлениях о жизни – так вообще беда. Так что одна-две встречи – и всё: скука, непонимание, тоска.

 И вот 16 сентября 1971 года, в четверг (по четвергам у меня в школе был свободный день) занесло меня в парк Коломенское: сменить обстановку захотелось, побродить по низовьям Москва-реки и осеннему, желтеющему парку.

 Поднимаясь вдоль ручейка, пересекающего парк, я, всё дальше погружаясь в углубляющийся овраг, из которого вытекал этот ручеёк, прошёл мимо странного крупного валуна, похожего на застывшие пузыри, и остановился у другого необычного камня – плоского и угловатого. Дальняя, самая глубокая, часть оврага показалась мне какой-то дикой и неприветливой: заросшая деревцами и кустарниками, вся в полумраке. В общем, неприятное, надо сказать, место. Прошёл чуть дальше. Своды оврага постепенно закрывали небо. Стало как-то жутковато.

 Тут среди деревцев, росших вдоль ручья, протекающего по дну оврага, что-то шевельнулось. Думал, птица. Но это было не птица: девушка лет двадцати, худенькая, бледная, смотрела на меня полными ужаса глазами.

 Я развёл руки в стороны вперёд ладонями (вербальный жест миролюбия) и как можно мягче сказал:

 – Привет! Заблудилась?

 Девушка вздрогнула, но не побежала.

 Я подошёл чуть ближе и рассмотрел её подробнее.

 Странная это была девушка! Растрёпанная, в замызганной грязью голубой вязаной кофте, из-под которой выбивалось длинное – ниже колен – ситцевое платье, и в так же заляпанных грязью башмаках. А главное – было ощущение, что она на грани обморока.

 – Они улетели? – прошептала девушка и сдавила голову руками.

 – Кто они, грачи на юг? – Я хотел как-то разрядить обстановку и, типа, пошутил.

 Но девушке, видимо, было не до шуток: она потрясла головой, застонала и в конце концов упала-таки в обморок. Судя по её грязной одежде, не в первый раз.

 К счастью, холодная вода ручья, образованного многочисленными родниками, стекающими со склонов оврага, быстро привела её в чувство. Девушка застонала.

 – Кто они? На тебя напали? – Весёлое занятие – возиться с девушкой в шоке, возможно, после изнасилования.

 – Только что бомбили, – прошептала девушка, – а сейчас тихо. Меня контузило?

 – Кто бомбил? Кого? – Тут уже растерялся я.

 Девушка посмотрела на меня как-то странно, как на психа. Наконец прошептала:

 – Немцы, только что.

 – Какие немцы? Кого бомбили? – Я ничего не понимал.

 – Нас бомбили, фугасками. Я в овраг побежала, упала. Очнулась – а тут тихо. Они давно улетели?

 Хм, я посмотрел на девушку так же, как вы смотрели на меня, когда я начал свою историю, – как на сумасшедшую. И начал говорить медленно, мягко, внушительно:

 – Немцы улетели тридцать лет назад и больше не прилетят. Война закончилась, бояться нечего. Скажи, как тебя зовут, где ты живёшь, и я отведу тебя домой.

 Девушка смотрела мне в глаза непередаваемым взглядом. Потом медленно, с трудом прошептала:

 – Почему тридцать лет назад? Ты шпион?! Что?! Где я?! – И снова стиснула голову руками. – Что ты врёшь?! Где я?!

 Короче, обмороки вот-вот должны были смениться истерикой.

 И тут меня осенило.

 Я быстро вытащил из кармана банкноты, сунул ей под нос.

 – Вот, смотри, – советские деньги. Вот Ленин, вот СССР, вот герб.

 Девушка перестала кричать, осторожно взяла красный червонец, поднесла к глазам. Долго смотрела на банкноту.

 Видимо, профиль вождя мирового пролетариата её несколько успокоил, но она всё же прошептала:

 – Это не наши деньги.

 – Как не наши! – Я даже рассердился. – Вот Ленин, герб, СССР. Смотри внимательней!

 – Вот наши. – Девушка достала из кармашка кофты мятую синюю бумажку, посмотрела на неё, потом на мой червонец – и снова упала в обморок.

 Тут до меня начало медленно доходить. Я взял её синюю бумажку. На купюре красовался лётчик и надпись: "Пять рублей". И дата – 1938.

 Тут уже дурно стало мне: похоже, девушка была подругой по несчастью, только вместо прошлого сиганула в будущее: из сентября 1941 года на тридцать лет вперёд. Красота!

 В общем, откачал я её во второй раз и медленно, спокойно объяснил, куда она попала. Н-да, очень медленно: девушка постоянно впадала в ступор, одно и то же приходилось повторять по нескольку раз, делать паузы, успокаивать, пока она кое-как, с трудом, но осмысляла ситуацию. Наконец девушка приняла происходящее так: её контузило, она проспала летаргическим сном тридцать лет – и вот очнулась. Я поспешил с нею согласиться: для начала и это хорошо. Пока девушка не начала задаваться вопросами, почему за тридцать лет она так и не замёрзла зимой, я решил познакомиться с ней поближе.

 – Ладно, всё образуется. Зовут-то тебя как?

 – Галина, Галина Соловьёва.

 – Хорошо. А я Владимир Сергеевич, учитель. Где ты живёшь?

 – Я здесь живу (она понизила голос при слове "живу"), в Коломенском. С мамой и сестрёнкой. Папа на фронте.

 В то время, – да вы, наверное, помните, – в Коломенском, на месте современного парка, тогда ещё стояли старинные двухэтажные деревянные дома, в которых ещё и правда кто-то жил. Хм, как знать, может, её мама и сестра до сих пор живут в одном из этих осколков прошлого. Во всяком случае, дело сдвинулось с мёртвой точки. Ну, думаю, посмотрим дальше.

 – Ну, Галина, – как можно бодрее сказал я, – ведите в свой дом: темнеет уже.

 Действительно, уже начался ранний сентябрьский вечер, и я подумал, что это к лучшему: меньше будет могущих шокировать девушку видов здорово изменившейся с 1941 года Москвы.

 Дошли до домов мы спокойно: видимо, головные боли и шок не давали Галине возможности особенно вглядываться в окружающее. Да и знаете, я давно заметил: есть некий предел шока, после которого новый шок уже как шок не воспринимается, – срабатывает какой-то защитный механизм.

 Возле одного из двухэтажных домов Галина остановилась: "Вот здесь".

 Я всю дорогу готовился к новому тяжёлому разговору с может быть уцелевшими родственниками девушки, твёрдо решив про себя одно: в психушку я её не отдам, а она ей светит, ой как светит.