Исповедь рецензента - Наталья Алексютина

Бегу, бегу, бегу по вечерней оживленности улиц. Навстречу мне тоже пролетел кто-то с трепещущим взглядом. Нас, получивших новую порцию любви, можно узнать в толпе. Ко времени расхода препарата мы иссякаем. Словно высыхаем, как забытая земля в цветочных горшках. Мы — картонные человечки. И единственное наше достоинство в этот период — трезвость ума. Очень много экономических достижений приходится именно на этот промежуток времени. Любой работодатель приберегает сложную и трудоемкую работу к соответствующей фазе человеческого состояния. Все просчитано в Управлении кадрового потенциала.

Дома я укладываю на батареи мокрую одежду: за несколько шагов до подъезда небо вдруг сделалось плачущим. Терпело, терпело и разревелось навзрыд дождем. Под каменный козырек, жалобно мяукнув, скользнула кошка, и, поскольку мы с ней совпали в холодной сырости вечера, глянула на меня жалким, просящим взглядом. Пришлось впустить.

От промокшей одежды пахнет осенью. Тишина. Только по подоконнику бьют частые капли.

Нужно вымыть руки и аккуратно избавиться от верхней части ампулы. Это нетрудно. Это умеет делать и мой тринадцатилетний сын. Их учат в интернате точным и выверенным движениям. А также лаконичным фразам, умению рассчитывать свои силы, умению выходить с достоинством из неожиданных ситуаций, а также умению быть всегда и во всем успешными. Приезжая на выходные из своих загородных пенатов, мой сын начинает смотреть на меня снисходительно. Причмокивает иронически, когда я совершаю очередную кухонно-уборочную промашку.

— Твоя программа устарела, — бросает вежливо он, и погружается в мультимедийное поле своей комнаты.

Когда запас моей любовной инъекции иссякает, я ругаю его, упрекаю, награждаю диковинными прозвищами. Он уныло переключается на программу успеха, которая сдержанным, строгим голосом трудолюбиво повторяет, что все мои слова — ложь. Все они — результат собственной неудовлетворенности. Внутренний защитник моего сына тактично рекомендует мне заняться психологическим тренингом и взять консультацию у известного медицинского светила. И я вяну. Как подбитый внезапным морозом саженец, стелюсь по полю нашего с сыном несосуществования.

Когда я роняю взгляд на фотографию в рамочке, ампула в моих руках начинает мелко дрожать. «Эмоциональный перерасход», сделала бы заключение белая кукла из пункта выдачи. Они все знают, эти регистраторы человеческих чувств. Их обучают этому в закрытых элитных университетах. Странно, но я уже не чувствую к ней ненависти. Может быть, в предвкушении терпкого вкуса бесцветной жидкости, которой вот-вот суждено обволочь стенки моего желудка?

Я смотрю на залитое небесными слезами окно. От фар изредка проезжающих машин оно, словно вздрагивает ослепительными всполохами. Почему я не зажигаю свет? Ведь при приеме важно не пролить ни капли драгоценной жидкости.

— Ваш эмоциональный баланс приближается к нулю, — бесстрастный голос индивидуального контролера, выплюнутый из компьютерного монитора, напоминает мне о главной задаче сегодняшнего дня.

— Да, да, — торопливо успокаиваю досужую железяку.

Ложусь на диван. Я помню этот вкус перезревшей вишни.

Сначала он, будто капля клея, застывает на языке. Потом мягко и неотвратимо ползет улиткой вниз. В глубину. И оттуда, миллионами крохотных брызг ныряет в кровь. Неподготовленный человек от этого жаркого па может не удержаться на ногах.

Но я — опытный ампулист. Вот уже пять лет я принимаю препарат, призванный вернуть человечеству утерянный навык любви. Наверное, когда-то все мы им владели. Об этом вспоминают долгожители, и об этом говорит фотография, которую мне показывали в ячейке моего семейного архива в Хранилище Главной администрации. На ней на меня смотрит мама. Она смотрит так, будто любуется. Будто прикасается ласково к пушинкам моих волос, будто целует покатый холмик моего лба, будто сжимает нежно теплую мякоть моей ладошки. И хотя фотоэкскурс длится всего несколько минут, я помню этот осязаемый взгляд до сих пор.

За пять лет приема препарата, изобретенного после периода дегармонизации общества и всеобщего кризиса положительных эмоций, я много раз пробовала также посмотреть на своего сына. Но всякий раз датчики индивидуального контролера фиксировали превышение нормы эмоциональной допустимости, и, на основании этих параметров, меня отправляли на принудительный профилактический осмотр. Там, глядя на доведенный до абсолютной белизны потолок, я думала, что мне нужно совсем немного. Дотронуться взглядом до вихрастой макушки моего мальчика, обнять его худенькие плечи и почувствовать губами еще по-детски припухлую щеку.

— Если вы не пополните свой баланс, вам потребуется медицинское вмешательство, — у чертовой железяки на удивление сердечный тон. Если не обращать внимания на безглазую физиономию монитора, можно подумать, что это голос административного лица. Говорят, обучение участливому тону входит в число основных дисциплин, которые им преподают.

Вспыхивает видеоприемник, и сын, слегка кривя уголок рта (давняя привычка), сообщает, что будет дома через несколько минут.

Я хлопаю себя по лбу. Сегодня пятница! На выходные их отпускают домой! Всему виной моя рассеянность. Я знаю, кто в ней виноват. Это плачущее небо за стеклом! Мне слышатся в его дождливых устах какие-то беззвучные упреки. Оно вздыхает и безутешно о чем-то шепчет. Но в стремлении пополнить собою ряды обновленного и гармоничного человечества я никак не могу уловить смысл его горьких всхлипов.

«Надо захлопнуть форточку!» — думаю я и вздрагиваю от хлопка подъездной двери.

На индивидуальном контролере загорается предупреждающая красная лампочка. Еще секунда, и эта заботливая дрянь в последний раз напомнит мне о быстротечности времени. Что-то раскаленное, протестное взмывает к моему горлу. На мгновение задохнувшись, я рву провода подключения. Щелкает дверной замок. Пустой флакон ампулы летит из моих рук.

— Привет, — безнадежно ровно бросает мне сын.

— Здравствуй, — медленно произношу я и оборачиваюсь.

Узоры Востока

Дебют — это как первый шаг. Сделаешь его неверно — и надолго запомнишь ту боль, которую получил в результате падения. А то и хуже — навяжется в постоянные провожатые чувство страха от первого собственного неловкого движения, да и начнёт подсыпать яду в замесь любой прекрасной идеи. Чтобы дебютировать, нужно обладать решительным характером!

Думается, решимости не занимать новоявленной писательнице из США Аните Амирезвани. Недавно издательство выпустило её дебютный роман «Кровь цветов». В Америке, судя по анонсам, произведение произвело настоящий фурор. Например, «Вашингтон пост» разразилась такой тирадой: «Этот дебютный роман о цене красоты и утешении ею сам по себе удивительно живописен. Будто на глазах у нас возникает мощная и динамичная живая картина, прекрасная, словно древний ковер». Кроме того, «Кровь цветов» выдвинут на соискание британской литературной премии Orange Prize.

Чтобы создать свое литературное творение, Аните Амирезвани потребовалось девять лет. Ко всему прочему она сама, родившаяся в Иране, но выросшая в США, предприняла три исследовательские поездки на родину. На мой взгляд, конечный результат стоил столь длительной подготовительной работы.

Роман «Кровь цветов» — это широкий дверной проём, за которым знакомая и неизвестная, понятная и необъяснимая жизнь. Восточная жизнь. Как признаётся писательница в послесловии, основное повествование глубоко пронизано языком традиционной иранской сказки. Хотя реальность происходящего на страницах не позволяет относить роман к жанру сказки. Психологические переживания безымянной героини переданы с необыкновенной точностью. Это словно проекция чувств живого человека на бумагу.

Роман охватывает небольшой отрезок жизни главной героини: от ее подросткового возраста до первой молодости (впрочем, понятие молодости в Иране было относительным). Смерть отца, скитания, полурабская жизнь при богатых родственниках, временный брачный контракт (сигэ — форма брака, заключаемого на три месяца и по желанию сторон либо продлеваемого, либо завершаемого), нищета, увлечение ковроделием. Ковроделию в романе посвящены целые главы, и не случайно. Ковроткачество на Востоке в XVI и XVII веках поднялось до статуса искусства. Как считают многие исследователи, коврами Среднего Востока выражен дух народа. Анита Амирезвани наделяет свою героиню поистине беззаветной любовью к ковроткачеству. Причем любовь эта в сочетании с даром художника позволяет предположить, что из-под рук собирательной героини как раз и выходили те произведения искусства, заставлявшие изумляться Рубенса, Веласкеса, Ван Дейка.

Что характерно, автор, создавая собственное литературное полотно, похоже, использует тот же принцип, что и мастера при создании ковра. Точно так же сначала рождается эскиз, потом выбирается узор, утверждается гамма цветов, и — повествование пошло вязаться узелок за узелком. Удивительно, но даже при самом тщательном рассмотрении в этом словесном ковре нет ни единой дыры. Все заполнено смыслом и покрыто узором ненавязчивой, чётко прорисованной прозы.