Потом была победа - Михаил Иванович Барышев

Агрономша была расстроена. Она шла, покручивая в руках ременную камчу.

— Что случилось? — спросил Николай.

— С Остроуховым поругалась, — ответила Оля. — Не хотел акты на апробацию подписывать. На трех массивах определила я урожайность в четырнадцать центнеров с гектара, а он уперся на десяти.

Да, председатель колхоза Осип Осипович Остроухов был мужик упрямый. Уроженец Зеленого Гая, он лет пять проработал в райземотделе. Как началась война, попросился председателем в родную деревню и крепко взял в руки колхозное хозяйство. Сейчас, когда не хватало мужиков, когда ломались изношенные тракторы, а колесную мазь и сбрую приходилось добывать из-под земли, здорово пригодилась хозяйственная ухватка Остроухова.

— Чем же спор кончился? — полюбопытствовал Николай.

— На двенадцати сошлись, — усмехнулась Оля. — Три часа говорили… Хорошо, дядя Петя меня поддержал… Засуха тяжелая. Горит хлеб. Колос плохо наливается. На щуплости зерна центнеров пять с гектара потеряем… Неужели я на апробации ошиблась? — задумчиво продолжала Оля. — Все как положено сделала.

— Массивы большие?

— У мельницы двести гектаров и за Калиновским сазом полтораста.

— Триста пятьдесят, — Николай удивленно присвистнул. — Два центнера разницы на гектаре, значит, выйдет семьсот центнеров… Серьезный у вас спор с Осипом Осиповичем.

— Серьезный, — согласилась Оля и вздохнула. — Семьсот центнеров излишков может получиться.

Она покачала головой и пошла к своей лошадке, которая терпеливо ожидала у коновязи.

Орехов поднялся на крыльцо. В распахнутое окно был слышен голос дяди Пети, читавшего очередную сводку Информбюро:

«…на Курском направлении продолжаются ожесточенные бои…»

ГЛАВА 3

Буколиха варила самогон. Дело это было тонкое, требовало внимания и сосредоточенности. Анна Егоровна сидела возле каменки в бане. Выпростав из-под платка ухо, прислушивалась к утробному ворчанию котла, подливала в змеевик воду и следила за прозрачностью капели, сочащейся в чашку.

Самогон в Зеленом Гае варили к праздникам, к именинам, про запас и по привычке. Буколиха, кроме того, самогоном приторговывала, продавала за зерно. Своих покупателей, наведывающихся обычно вечером, Анна Егоровна не уважала, называла их «калаголиками», заставляла долго себя упрашивать, пока соглашалась на мену.

Захаживал за самогонкой и Тихон Катуков. Однажды явился он с большим жбаном и взял пятнадцать бутылок.

— Не обопьется? — спросил Николай после его ухода.

— Нет, — спокойно отозвалась Анна Егоровна. — В Калиновку понесет… Там у него компания. Женин свояк Артемий Лыков да еще дружки. Гуртом враз вылакают.

Николай ни разу не видел, как Тихон рассчитывался за самогон. В ответ на его вопрос Буколиха коротко ответила:

— У нас с ним своя сряда… Ты в эти дела лучше не встревай… Не чужой мне Тихон, родной племянник.

Вырученные пудовики Буколиха ссыпа́ла в закром. Не раз Николай видел, как, перегнувшись через перегородку в углу амбара, она засовывала руки в окатное, сухое до звона зерно и бережно переливала его. Брала в пригоршни и высыпала тяжелыми, шуршащими ручейками. Морщинистое лицо ее в такие минуты светлело. Казалось, не руки Анны Егоровны окунуты в зерно, а вся она по шею купается в нем. Припадает, как к силе своей.

— Хлебушко наш, — шептали жесткие губы. — Хлебушко родимый… Он, Коля, начало всему, всему голова и опора.

Николай неодобрительно смотрел с крыльца на возню хозяйки в курной бане. Уходя гнать самогон, Буколиха напяливала кацавейку с бесчисленными заплатами, изодранную юбку, немыслимо обтрепанный платок.

В проеме двери виднелась ее согнутая грязно-серая фигура. Лицо, освещенное кирпичными отблесками огня, было резким, с густыми тенями в глазницах, на впалых щеках и на подбородке. Из-под сдвинутого на ухо платка выбивался клок волос, пепельный, с охряным отливом пылающего камыша.

Оглянувшись, Буколиха поманила Николая.

— Попробуй изделие, — она налила в пиалу теплого самогона. — Вроде удалась водочка?

Николай выпил обжигающую жидкость и заел огурцом.

— Крепкий, — похвалил он.

— Разбавлю, в самый раз будет. Им, калаголикам, ни к чему такой. Обопьются еще, на мне грех будет… Послабее сделаю. Цена все одно одинаковая, а я бутылок пять выгадаю.

— Откуда они пшеницу-то берут? — спросил Николай.

Анна Егоровна сунула под казанок очередную пригоршню камыша.

— Заработанный хлебушко на водку не станут менять… Заработанный-то каждой косточке дорог, каждой жилкой помнишь… Сколько я хлебушка вырастила, Коля, не сосчитать. А теперь и вовсе вдвое ворочаем. Мужицкая-то доля тоже на нас. Наверное, краденую мне меняют, проклятущие.

— Как же так можно, Анна Егоровна? — с неловкой укоризной сказал Николай.

Буколиха передернула плечами, будто на нее пахнуло сквознячком, и ответила глухо:

— На мне грех, перед смертью покаюсь… Только надо и с другой стороны глянуть. Я самогон из свеклы стряпаю, а за него хлебушко чистый добываю… Кабы тот хлеб я на базаре расторговывала, а то ведь…

Она не договорила, но Николай понял.

Хлеб был в большой цене. Кое-кто из зеленогаевцев возил на базар пшеницу и обменивал ее эвакуированным на отрезы и обувь, платья и невиданное в здешних местах шелковое белье. Буколиха не уважала базара. Только в крайних случаях отвозила туда полдесятка гусей или тазик топленого масла. Пшеницу она до зернышка ссыпала в закром.

— Два куска себе в рот не суну, а хлебушко всегда нужон. Не мне, так людям достанется. Голодных ртов теперь вокруг сколь хочешь… Сам знаешь.

Анна Егоровна собирала хлеб, как в пустыне собирают воду. Работала для хлеба, не зная отдыха. От зари до зари пропадала в полеводческой бригаде. Кетменем чистила арыки, ворочая спекшуюся землю, пробивала бесконечные поливные канавки, чтобы спасти тронутые засухой хлеба.

— Жарынь несусветная, а тут еще возле огня париться надо, — сказала Анна Егоровна, утирая уголком платка вспотевшее лицо. — Ногу-то сегодня грел?

— Два часа в песке держал, — ответил Николай.

Николай неукоснительно выполнял советы Евгении Михайловны. В полдень, когда солнце разогревало песок на берегу пруда, Николай закапывал в него ногу, надвигал на лицо соломенную шляпу-бриль и просиживал полтора-два часа на оглушающем солнцепеке. Три дня назад во время такого сеанса он вдруг ощутил, как в бесчувственной, вялой голени вздрогнула живая жилка и кольнуло так, что Николай охнул от боли.

— Лет пятнадцать у нас такого пекла не бывало. — Анна Егоровна шумно отдулась и прибавила в каменке огня. — Палит и палит день за днем… Вполовину меньше хлеба возьмем…

— Агрономша беспокоится. — Николай сел на перевернутую колоду. — Говорила, что с председателем поспорила. Хотела на апробации урожайность записать с гектара по четырнадцать центнеров, а Осип Осипович только на двенадцать согласился.

— Жидкий нонче хлеб, чего и говорить, — отозвалась Анна Егоровна. — Кто его знает, сколько возьмем, еще два месяца до косовицы… Кое-где центнеров по четырнадцать и будет. У мельницы там пониже, и полив хорошо угадал…

— Про это поле у них спор