Век перевода. Выпуск первый (2005) - Евгений Витковский

АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ (1888–1976)

ВНОВЬ ГРЯДУЩЕЕ ИГО

Сначала страх, и следом — ужас,всё слышно, истреблен покой.И шторм, в просторах обнаружась,грядет: надежды никакойна то, что гром судьбы не грянет.Молчат часы, но на краюнебес — уже зарницы ранятюдоль сию.

Отчаянная и глухая,ничем не ставшая толпа,от омерзенья иссыхая, кружит,презренна и тупа,по ветхой Западной Европе, —но только в пропасть, в никуда,беснуясь в ярости холопьей,спешит орда.

Себя считая ветвью старшейи оттого рассвирепев,бубня глухих военных маршейпьянящий гибелью напев,им остается к смерти топать,в разливе гнева и огняпорабощенных — в мерзость, в копотьгуртом гоня.

Теперь ничто не под защитой, —но всё ли сгинет сообща,затем ли Крест падет подрытыйи рухнет свастика, треща,затем, чтоб серп вознесся адский,Европа, над твоей главой —сей полумесяц азиатскийтам, над Москвой?..

12 августа 1939 года.

ЯН ЯКОБ СЛАУЭРХОФ (1898–1936)

АКУРЕЙРИ[1]

В Исландии, где меж скалами фьордаСтоит Акурейри, я вздремнул;Я слушал, как монотонно, гордоЗвучит в пустоте водопадный гул.

Приглядываясь к прибрежным каменьям,Кружится лысый орлан-разведчик,Лишь овцам и северным оленямПастись привычно у здешних речек.

Здесь низвергающаяся водаВыдалбливала гранит на дне.Я спал, но думал: кто знает, кудаКорабль увозит меня во сне?

Я спал, как спать вовек не смогуНа койке своей, вдали от земли;Кто ведает — на каком берегуПосле крушенья меня спасли?

Я видел во сне — зачем, почему? —Как между богами грянул Рагнарек,Падала глыба за глыбой в дыму,Будто за легким шариком шарик.

Однако проснулся я, и сноваУвидел поток, летящий с кручи,Луна средь неба, еще ночного,Скользила в зарю, как маяк плавучий.

Птицы да скалы — всё неизменно,Радуга в падающей воде;Но поднялись травы мне по колено,И корабля не видать нигде.

Предел и горестям, и заботамНаходят люди в этом краю,Смыло ревущим водоворотомТревогу бессмысленную мою.

В Исландии, где водопад у фьордаИ порт Акурейри, вздремнулось мне,Светлее и чище — знаю твердо —Стала душа моя в этом сне.

КОНЕЦ

Без боли вспомнить не могу,Как погибал с тоскиИ знал, что к морю убегуНавстречу другу иль врагу:Так грезят моряки.

Я ныне ото всех вдали,Вокруг — единый океан,Где ни Елена, ни ТристанНе породят фатаморган,И здесь я слышу зов земли…

Здесь мысленно уйти могу,Давнишним грезам вопреки,Туда, где берегут пескиПоследний, узкий след доскиНа берегу.

АЛБЕРТ ХЕЛМАН (1903–1996)

ТОСКА ПО ДОМУ

Как властно ты влечешь меня,земля родная…Я не могу прожить и дня,не вспоминаяо том, как шелестит листвапод солнцем — либокак беспредельна синевав Парамарибо…

Там зной вскипает, вопрекитому, что рано…Там раскрывает лепесткицветок банана…Там в каждой жилке аромати в каждой фибре…Там слышится напев цикади песнь колибри…

Там славят девушки рассветсреди росинок…Там женщины почтенных летспешат на рынок.Там кашу нынче, как вчера,толкут старухи;Там коротают вечерана ветках духи…

Куда же нынче завелименя невзгоды,зачем от родины вдалибреду сквозь годы?Здесь всё, чему душа дана,задушат вскоре,здесь только голод и война,здесь смерть и горе.

Когда же завершит покойземную драму?В Голландии живу тоскойпо Суринаму.Как манит сердце журавлявернуться в сроки —влечет меня моя земля,мой дом далекий…

ГДЕ?

Все, что навек ушли во тьму,чей разум вечностью утишен, —когда, и где, и в чьем домуих тихий зов бывает слышен?Коль он предвестье, то к чему?

Ведь, без сомнения, ониживут в стране блаженной ныне,где весны длятся искони,где бледен берег звездной синии где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышнаих жалоба; зачем, как птица,меж гулких стен скользит онаи так отчаянно стучитсяв стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,в разливе сумрака над садомзабыв о скорби и суде?Они томятся где-то рядоми сетуют. Но где? Но где?

ГОЛОСА

Больной не спит, он издалечевнимает сумрачные речивещей: оконной рамы всхлип,разболтанной кровати скрип,глухое тиканье часов,шуршание вдоль плинтусов,несчастной кошки долгий войи стук шагов по мостовой;

пьянчужка, пропустивши чарку,бредет по направленью к парку,где каплет желтая листва,где, слышимый едва-едва,под банджо голос испитойвздыхает о земле святой,перевирая текст псалма —бред воспаленного ума;

обрывок старого романсаи пляска мертвецов Сен-Санса,фанфар полночный унисон,погасших звезд немолчный стон,о мертвых детях плач без слов,и трепет влажных вымпелов,и женский смех, и лай собак,и колокольца мерный звяк;

старанье крохотной личинки —она грызет сиденья, спинки,ко всем событиям глуха;и резкий окрик петуха,затем другой, в ответ ему;зверь, что влачит людей во тьму,зевает, мрачен и велик…нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,и червь забвенья душу точит,жужжит во тьме пчела мечты,сомнений ползают кроты…и мышь во мраке что-то ест,а там, где замаячит крест, —там чахлой смелости ростоки возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,и колокол, во тьме звонящий,процессий шаркающий шаг,и слово — неизвестно как —звучит сквозь море тишины;полет серебряной струны,будильник, что идти устал, —и сердца треснувший кристалл.

Да, сердце бедное не дремлет,и ждет, и постоянно внемлет;молчит забота, меркнет свет;вопросы есть, ответов нет!

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

ВЫСТРЕЛ ДЭНА МАК-ГРЮ

Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем;Там есть механическое фоно и славный лабух при нём;Сорвиголова Мак-Грю шпилял сам за себя в углу,И как назло ему везло возле Красотки Лу.

За дверью — холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп.Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,Однако на всех заказал выпивон — заплатил золотым песком.Был с тем чужаком никто не знаком, — я точно вам говорю, —Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.

А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его;Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, —Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.

А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,Что ищет он, — но увидел гость полуживое фоно.Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,А гость уселся на место его, ни слова не говоря.В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать, —С размаху вцепился в клавиши он — и как он умел играть!

Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,Где ледяные горы полны слышимой тишиной;Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,И где небосклоном — красным, зеленым — сполохи мчатся прочь?Вот это и были ноты его… голод, звезды и ночь.

Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон.Голод, который от дома вдали терзает нас испокон.Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней;Голод по родине и семье, но по женщине — всех сильней:Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу?(Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу!)

Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна,Объяснив, что прожита жизнь зазря и отныне ей — грош цена;Если женщину кто-то увел твою, то, значит, она лгала,И лучше сдохнуть в своей норе, ибо всё сгорело дотла,И остался разве что вопль души, точно вам говорю…«Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», — вымолвил Дэн Мак-Грю.

Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу,Бурля через край: «Приди, покарай», — и кровь прилила к лицу.Пришло желание мстить за всё, — да разве только оно?Тупая жажда — убить, убить… Тогда замокло фоно.Он взглянул на нас, — я подобных глаз не видел, не буду врать;В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать;И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком,Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком:Вы толпа слепцов, — в конце-то концов, никого за то не корю,Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его Дэн Мак-Грю!»

Я голову спрятал, и свет погас, — бабахнуло будь здоров!После женского крика зажегся свет, — мы увидели двух жмуров.Начиненный свинцом, — ну, дело с концом, — Мак-Грю лежал на полу,А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу.

Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза.Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за.У судей, наверное, много ума, — но я видел: в спешке, в пылу,Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.

КРЕМАЦИЯ СЭМА МАК-ГИ