Место под облаком - Сергей Матюшин

— А вы?

— Я? Что — я? У меня сейчас самое время, Степанов. Самое мое время! Я человек брутальный, я человек стихии! — Чураков одним движением скинул плащ, он был в одних полосатых плавках. Крепкое, волосатое, загорелое тело. На шее толстая белая цепь с крестом и полумесяцем. Большие, тоже белые часы на правом запястье.

— Купаться, Степанов! Плавать, нырять, кувыркаться! Нет ничего прекраснее, чем купаться в дикую грозу. Такой адреналин!

— Часы, часы снимите, — сказал Сергей Григорьевич.

— Часы? Да они на километровой глубине будут ходить. Вечные! Все показывают: год, месяц, день, час, секунды, век, давление, температуру, влажность, сколько осталось до конца света. Все! Пушкин сказал: «Паситесь, мирные народы. К чему стадам дары свободы?» Ты что же, доктор, Пушкина никогда не читал? А еще интеллигент. Не зря добрый дедушка Ленин говорил, что интеллигенция — это никакой не мозг нации, интеллигенция, говорил добрый дедушка, это говно! Ты что же, и Ленина не читывал?

— Но гроза же, Виктор Петрович. Смотрите, какая туча низкая. А если молния в воду ударит? Бывает и такое. Там, знаете, миллионы вольт.

— Молния ударит? А вот и посмотрим, посмеет ли!

Чураков с нарастающим гортанным воем разбежался, ухнул в воду, как дельфин, его долго не было, потом он появился на поверхности, уже довольно далеко от берега, и, мощными взмахами рассекая воду, поплыл. В ту же минуту небо треснуло, треск перерос в дикий грохот, и из черно-фиолетового разлома тучи на землю обрушился толстый ломаный ствол молнии — не в озеро, а куда-то в поля, в полынь, в сурепку. Все-таки не посмела.

Документы Чуракова удовлетворили. После часу дня Степанову было велено уезжать.

Шапаков напихал в багажник каких-то свертков, коробок, ящик минералки.

— На дачку свезешь. Часам к четырем к тебе приедет Бойко. Мы звонили. Привезет всех твоих, свою семью. Наши ребята к вечеру приедут к тебе. Не скромничай. Оттянись по полной программе. Ведь наша замороченная душа так хочет праздника! А? Расслабься, а то все же какой-никакой стресс испытал, согласись. А стрессы, как ты нас учил, здоровью не способствуют. Ты нам нужен здоровый, крепкий, уравновешенный, вот как я, например. Никаких неврозов, Сергей Григорьевич, чтобы никаких комплексов и сомнений. Машину твою я посмотрел, бензин заменил на «экстру» из спецкраника. Ощутишь!

— Где ты этого нахватался, Шапаков? В техникуме? — Степанов смотрел на электрика с удивлением, вместе с тем чувствуя неприятное напряжение, похожее на то, которое он временами испытывал при разговоре с главным врачом Бойко. Те же стеклянные умные глаза, моментальные перемены тона, двусмысленная ирония, скупая жестикуляция… Глубокая борозда была на подбородке Шапакова, а между передними верхними зубами — щель. Те же борозда и щель были у Бойко.

— Так с кем поведешься, Степанов, от того и наберешься. Разве не ты беседовал с нами, с обслуживающим, так сказать, персоналом, о важности психического здоровья и душевного равновесия? Это чтобы мы все не сильно переживали нищету свою. А теперь ты, Григорич, у нас сам вроде обслуживающего персонала, уже нам приходится заботиться о твоем благополучии во всех аспектах. Видал, как я выражаюсь? Чтобы психика твоя была прочной и не давала сбоев. Разве это не этот, как его, гуманизм конкретный? К нищете привыкнуть трудно, а к достатку, думаешь, легко?

— Ну да, — кивал Степанов. — Психика прежде всего. С чего ты взял, что она у меня ранимая? Я вполне способен смотреть на вещи трезво, не мальчик уже.

— Похвально, похвально, Григорич. Хочется верить.

— Обслуживающий персонал? Хам ты, однако, Шапаков. Из грязи да в князи, все равно в грязи.

— О-е-ей! Ну зачем ты меня нервируешь? К тебе как к человеку, полный сервис, а ты обзываешься. Что вы за люди… Удивляюсь. Сегодня ты, а завтра я. И послезавтра я! Каждый из нас кого-нибудь обслуживает. А за некоторую бестактность ты извини уж, воспитание подкачало. Но исправлюсь.

Шапаков, широко расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы синего комбинезона, склонив голову набок, с сочувствующей улыбкой смотрел на Степанова и как-то мелко прерывисто вздыхал, словно устал.

— А что же Чураков? — сказал Степанов, глядя в поля. — Он же вроде собирался к нам на дачу.

— Чураков-то? Планы могут измениться. В прокуратуре какой-то дурачок завелся, мы его пока не знаем, звонил, настаивает на расследовании, хочет следственную бригаду притащить, представляешь? Нам это надо? Нет, нам этого не надо. Тебе это надо, Степанов? Нет, этого не надо никому. Шефу придется с этим законником поработать. Да ты не переживай, не скучай, теперь ты с Чураковым часто будешь видеться. — Шапаков засмеялся: — Мы все теперь, можно сказать, братья по крови, единый организм.

— А что Зеленцов-младший? Отправили в больницу? — спросил Степанов, осторожно посмотрев в глаза Шапакову, тот глаз не отвел, только скривился как от кислого:

— Да ничего. Тихо, без страданий. Твои уколы помогли.

— Ему я не делал никаких уколов. Что ты имеешь в виду?

— Ты не делал, я сделал. Я все умею. Многостаночник.

— Лобелии?

— Ну-ну. Лобелии, лобелии. Он самый. Один укольчик, один грамм, один маленький укольчик. Хватило. Ампулы твои, пальчики на них твои, на шприце тоже.

— На шприцах отпечатков пальцев не может быть. Шприцы разовые, в упаковке.

— У, какой ты доктор Ватсон. Да мы отпечатки со стаканов переведем. Думаешь, хитрое дело? Были на стакане, станут на шприце и ампуле. Это просто.

— А девушка, цыгане? — проговорил Степанов. — Они живы?

— Эти в порядке. Молодые еще, дел много. Никуда они не денутся, за ними хвост с наркотой. Захотим — отмажем, захотим — уроем. Чавелы — мусорные люди, но соображают быстро. Их дело — строить, вкалывать, наше дело — кормить их и поить.

— Я поеду? — с вопросительной интонацией наконец выдавил из себя Степанов. — Здесь мне больше делать нечего.

Шапаков встал по стойке «смирно», отдал честь и сделал гаишный жест:

— Счастливого пути, господин Степанов! Зеленый свет вам! Только не спешите, Сергей Григорьевич, не спешите, берегите себя. У вас впереди дел много. Тут у нас еще десятка полтора человекоединиц. Всех надо лечить. Всех.

…Сам не понимая зачем, Степанов заехал на деревенское кладбище.

Четверо рослых парней в синих комбинезонах рыли около березы две могилы. Тесовые кресты прислонены к стволу. Рядом давешняя пара свежих могил.

Один медленно подошел к машине, сам открыл дверцу.

— Чего надо? Кто такой?

— Я врач. Моя фамилия Степанов.

— А! — скупо улыбнулся могильщик. — Тогда ладно. Ну а надо-то чего вам тут?

— Кого хоронят?

— Да этих придурков, братьев Зеленцовых. Опились до смерти. До чего же надоели всем! Воры и бездельники. Силы, как у цыплят, а чуть выпьют, лезут в драку. Друг с другом ухватами да коромыслами махались.

— А что так рано хороните? Разве у них нет родственников? Вроде умерли-то утром, днем. Почему такая спешка?

— А мы по-мусульмански, — хохотнул могильщик. — Родственники? Откуда? Безродные они. А кто был, уже тут лежит. А если сестричка нарисуется за наследством, ну мы ей тыщонку за развалюху дадим, она будет счастлива по самую… Так вот, господин Степанов.

— Бренность, бренность… — тихо пробормотал Степанов. — Мементо мори. Дозис леталис минималис…

— Чего? — спросил могильщик.

— Мементо мори. Это латынь.

Могильщик слегка наклонился, нахмурился:

— В каком смысле?

— Так говорили древние. Помни о смерти. Мементо мори.

— А еще? Ты чего-то там про дозу вроде?

— Про дозу? Это переводится как минимальная смертельная доза.

— Да? Дельные пацаны были эти древние. Даже они уже понимали: будешь помнить о смерти — будешь жить. И про дозу конкретно! Только чуть-чуть.

Степанов с удивлением посмотрел на парня:

— Оригинальное у вас умозаключение. Парадоксальное, надо отметить.

— А чего такого? Будешь жить дуроломом, не по понятиям, тебе конец. А если прилично, помнить о смерти, то и бояться ее нечего. Вот эти, которых зарывать будем, разве помнили о смерти? Сами же себя зарыли. Они не хотели жить.

— Я все же не совсем понимаю, — сказал Степанов, — а как же прокуратура, вскрытие?

— Звонили уже из районки. Ты — Степанов? Твои же заключения на обоих жмуриков есть. Что еще надо? Кто будет вскрывать эту падаль? Да у нас тут это и не принято.

— Вон оно что… Не принято, стало быть. Ну ладно, тогда я поехал.

— Подтолкнуть? — странно улыбнулся парень.

— Зачем? Все нормально.

— Это я шучу. Счастливого пути, Сергей Григорьевич.

Парень приветливо помахал рукой. «Какой он статный, породистый…»

Остальные трое могильщиков, опершись на черенки лопат, стояли в напряженных позах и неотрывно смотрели в сторону машины Степанова. «Как похожи. Братья, что ли?»