Непоправимость зла - Николай Энгвер

Однажды мне попалась на глаза маленькая заметка в газете «Красная Звезда» от 5 августа 1993 г. «Дети ГУЛАГа». Некто Андрей Соколов (из г. Пскова) писал в редакцию: «С ужасом недавно узнал о том, что не минула горькая участь гулаговской жизни даже детей». Редакция сообщала, что обратившись в Институт военной истории, ее работники узнали следующее: в 1940 г. в системе ГУЛАГа действовало 162 приемника-распределителя; за 4 года они приняли с улиц 952 834 подростка, часть из которых была направлена в детские учреждения Наркомпроса, Наркомздрава и Наркомсобеса, а часть – в трудовые колонии ГУЛАГа, которых насчитывалось 50; за 4 предвоенных года через эти трудколонии было «пропущено» 155 506 подростков в возрасте от 12 до 18 лет, из которых судимых была лишь половина.

Так я узнал о дальнейшей судьбе тех детей, которых по исполнении им 3–4 лет вывозили «на волю», в детские дома; видимо, в этих детдомах их держали до 12 лет, а затем отправляли в трудколонии (если не всех, то хотя бы часть из них). Только теперь я понял весь человеческий ужас и подвиг мамы, когда она отстояла мое пребывание в Потьме вопреки действовавшим инструкциям, ссылаясь на мою детскую инвалидность. Мама просто спасала меня от трудколонии. И за это ей огромное спасибо. Я доставил ей много горя и забот, был в детстве мерзким эгоистом, и меня постигло наказание, о котором старец Зосима предупреждал Алешу Карамазова: опоздаешь повиниться за свои грехи, а потом и не у кого будет просить извинения; душа будет требовать покаяния, а человека, которому досадил несправедливой обидой, не будет рядом; вот тогда и поймешь силу божьей кары: не перед кем извиняться, а душа требует попросить прощения у тех, кого незаслуженно обидел.

Как бы то ни было, подошел очередной Новый год. Его отпраздновали праздничной трапезой – вкусной едой. Вкуснятина состояла в том, что на большой кусок черного ржаного хлеба вместо масла накладывали тоненький кусочек белого хлеба, в чай добавляли ложку молока. Это было роскошное пиршество. И когда я в эпоху развитого социализма видел, как голуби и вороны клюют на помойных урнах брошенные детьми объедки мороженого, мне вспоминались эти праздники в Потьме. Мы встретили Новый год с радостью; наши лагерные производственные бараки перевыполнили план по пошиву солдатских гимнастерок, и командование тыла Красной Армии наградило бараки Потьмы несколькими пачками какао, полученными по ленд-лизу из США. Пачки какао обобществили у всех бараков; решили, добавив муки, сделать конфеты для лагерных детей, такие конфеты из какао мы называли «бомбочки», их делали в форме шариков, и они были очень вкусные. Все эти радости полагались к завтраку.

К 1944-му новогоднему празднику моя кровать уже стояла в самом дальнем от входной двери правом углу (если смотреть от входа). Следующую кровать, слева от меня, занимал странный мальчик, которого все взрослые звали Женька-припадок, он был на полтора года младше меня, и болел непонятной болезнью – ни с того ни с сего вдруг начинал биться в судорогах, весь синел – губы, нос, щеки, потом приступ проходил сам собой. Взрослые – няни и воспитатели – называли эти судороги то приступами эпилепсии (очень непонятное мне слово), то сердечными приступами. В общем, единства во взглядах не было.

Женька-припадок умел каким-то образом искусственно, по своей воле вызывать у себя эти судороги и сопровождающую их страшную синюшность; он делал это очень умело; видимо, ему нравилось, что всполошившиеся няни кидались к нему на помощь. Однако слишком долго находиться в искусственных судорогах Женька-припадок не мог, поэтому он очень дозировал свое состояние посинения и во многих случаях сам прекращал его. Это было игрой со смертью, но все-таки игрой. Если припадок начинался естественным путем, на лице Женьки проступала неподдельная мука. Ему было страшно. Но когда он вызывал у себя судороги понарошку, у него лицо было невыразительное, глаза закатывались на лоб, на губах пузырилась пена, и он бился на полу, как петух с отрубленной головой.

Сначала я очень боялся Женькиных припадков: этот страх поселяли во мне рыдания и причитания нянечек и воспитателей, которые с кудахтаньем бросались к Женьке, желая ему помочь. Но когда я открыл, что он каким-то образом сам регулирует длительность (т. е. начало и конец) припадка, стал уговаривать нянечек не плакать, стал утешать их, что сейчас все кончится, а поскольку Женьке страшно было затягивать приступ, то он на самом деле скоро приходил в себя, синюшность исчезала, щеки, сначала бледные, мало-помалу розовели, пена исчезала, взгляд становился осмысленным и все кончалось благополучно. Правда, детские врачи из малышового крыла нашего барака говорили, качая головами, что всегда так продолжаться не может, рано или поздно наступит exitus letalis (они говорили на латыни, как я понял много лет спустя, когда сам изучал фельдшерскую латынь). Но я тогда латыни не понимал и за Женьку не беспокоился.

Сейчас я тоже плохо понимаю латынь, хотя и очень люблю ее, но за Женьку не беспокоюсь, потому что ничего более о нем не знаю, мы с мамой никогда не вспоминали о нем.

Поведение Женьки-припадка, моего соседа по кровати, соседа слева, открыло мне первую тайну природы человека: внутри себя люди не такие, как снаружи. Это было самым крупным и потрясающим открытием моего детства. Оказалось, что есть люди, которых никто не учит подлости, они являются подлецами сами по себе, без всякой специальной учебы и без особой целенаправленности. А было дело так.

Через неделю после встречи Нового года мы вместе с воспитателями и нянями разобрали нашу красавицу елку. Мне разрешили помогать взрослым, поскольку я уже вырос из детского режима: мог не спать в тихий час и ложиться после вечерней поверки, когда все другие дети уже спали. Большую елку убрали, освободив от игрушек, и отнесли в темный холодный тамбур, отделявший нашу часть барака от малышового стационара; позже эту елку использовали для печки, в качестве дров. Я попросил разрешения у Риты Ивановны оставить себе одну веточку и пару бумажных игрушек: бумажную конфету, звезду и несколько снежинок, потом залез на кровать и укрепил эту ветку на стене, над своей головой, а сам отполз к печке, которую уже затопили няни, и сидя на лавочке, обсуждали события минувшего дня.

Через какое-то малое время мне стало скучно слушать разговор ночных нянь и я пополз обратно к своей кровати. К моему удивлению моя новогодняя ветка лежала на подушке, она упала со стены. Я исследовал, в чем дело: оказалось, что щель между нижней (темной) частью стены, к которой была прислонена моя кровать, и верхней (беленой) частью стены была слишком мала и еловая ветка выпала из нее; видимо, я плохо закрепил ветку в щели между темной рейкой и беленой стеной. Я постарался поправить все это и снова водрузил еловую ветку на стену, поправив все украшения. Оставшись доволен результатом, я пополз снова к печке, где няни приготовили чай, пили его вприглядку с сахаром и угостили меня, выделив малюсенький кусочек сахарку, чему я был очень обрадован.

Молодая няня, недавно попавшая в наш лагерь, сказала старой женщине-арестантке: «Ты чего его балуешь?» Старая няня ответила: «Ты, молодая, нашей жизни еще не знаешь. А его мать, – она кивнула в мою сторону, – помогала мне, когда я не справлялась с нормой». – «Ну, и что, что не справлялась? Эка беда!» – «То-то и дело, что беда большая. Если хоть кто-то не выполнял норму, ее тут же тащили в карцер. А всех остальных лишали свиданий с детьми в ближайшее воскресенье. Так что не болтай языком, чего не знаешь». Я был очень горд за маму, что о ней за глаза так хорошо отзываются. Обычно няни и воспитательницы, не стесняясь меня, рассказывали о тех, кто в производственных бараках творил всякие мелкие гадости, типа кто у кого нитки украл, кто у кого швейную машину испортил. Швейных машин на всех арестанток не хватало. Поэтому к ним допускали только самых аккуратных швеек. Но и здесь, по словам нянек, нужен был глаз да глаз; не ровен час, сопрут шпульку с нитками, или сломают иголку, или сотворят еще какую шкоду и пакость. Выпив чаю и сказав няням спокойной ночи, я вновь пополз к себе, а няни разбрелись по своим местам ночлега. Они спали тут же, в одной комнате с нами, со всеми детьми, но ложились на особые мостки, на которых были разложены постели-матрацы, подушки, одеяла и простыни.

Добравшись до своей кровати, я с удивлением обнаружил, что моя хорошо укрепленная в стенной щели еловая ветка опять валяется на одеяле. Я удивился: почему она в прошлый раз упала на подушку, а в этот раз – на одеяло. Я опять внимательно рассмотрел щель между темной рейкой и беленой стеной: опять воткнул ветку в щель, проверил, крепко ли она там сидит и принялся вновь развешивать украшения на паветвях с готовыми вот-вот осыпаться иголками.

Пока я возился с установлением еловой ветки и ее украшениями, молодая няня спросила опытную арестантку: «Татьяна, посмотри огоньки синие, или нет. Может, пора закрывать вьюшку заслонкой?» Мне было интересно, как они определяют, пора или не пора сберегать тепло в печи, чтобы не было угара, и я пополз снова к скамейкам, чтобы своими глазами убедиться, правильно ли я понимаю технологию истопника.