Газета День Литературы # 68 (2002 4) - Газета День Литературы

Шамиль долгое время не верил, что его песни кому-нибудь нужны, и лишь недавно сыграл несколько полуслучайных концертов по приглашению знакомых и друзей. Реакция слушателей, кажется, победила мнительность, и он решил вернуться. С новыми песнями и новыми интонациями, которые теперь уже невозможно ни с кем не спутать (хотя за искренне выдаваемый слушателями знак равенства между тобой и Гребенщиковым многие без вопросов продали бы и душу, и много чего еще). Если и раньше высокий уровень песен был очевиден, то теперь добавилось обладание более чем своеобразным "лица необщим выраженьем", так что перспективы творческой судьбы Шамиля кажутся светлыми и радужными, по крайней мере издалека.

— Когда появились первые песни?

— В 1978 году, я учился тогда где-то в 9-10-м классе школы, любил "Йес", "Пинк Флойд", "Лед Зеппелин" и терпеть не мог "Битлз". Вскоре попал в клуб "Алый парус" при "Комсомольской правде", где было модно петь бардовские песни. Естественно, меня тошнило от того, что там поют, но я пытался притереться: хорошие люди не будут совсем уж дерьмо слушать. Стал "дрейфовать" в их сторону, находить общие точки. Рок там ненавидели, считали сатанизмом и думали вылечить меня от всего этого безобразия. Кончилось тем, что понял: надо самому песни сочинять. И начал это делать на стихи Соллогуба, Маяковского раннего, Эдгара По, Цветаевой... Закончил Арсением Тарковским значительно позже.

— Неужели не видел альтернативных путей?

— Я старался совершенствоваться в творчестве, а относительно его "пробивания" всегда были проблемы. Я спросил: "А что мне делать?" Мне сказали: "Поезжай на БАМ с агитпоездом "Комсомольской правды". И я поехал. Там был Юра Филинов, куратор музыкантов от газеты, какая-то группа пела песню "Барракуда", и был тогда еще не звездный, но уже пафосный Борис Моисеев, который возненавидел меня с первой минуты, — слишком гетеросексуально я выглядел, что ли?.. "Сегодня в четыре работаем в этом Доме Культуры, а в шесть — в том". И всё. Для скорости есть автобус: чтобы "бабок" побольше срубить, надо быстренько перевозить бригады пьяных артистов между разными ДК, а днем — бесплатная работа на стадионе. Я быстро понял свою неуместность в этом месте жизни: не "работаю", а песни пою, как дурак. Выступая на стадионе, перед каким-то жутким микрофоном, окончательно ощутил, что нахожусь в полном дерьме, потому что вокруг сидят бабки и прочие местные жители, ждут какого-то шоу, а вместо этого выходит странный дебил и поёт серьёзный текст под одну гитару.

А в Москве регулярно выступал на концертах каэспэшников, поскольку был "в обойме". Первый ряд — Окуджава и т.д., есть второй ряд — фамилии всем известны, ну и третий ряд, в который я попал, — всем известны в узких кругах поклонников жанра. Был еще четвертый ряд, пятый и т.д.

После концертов подходили люди, говорили, как это здорово, благодарили. Лица у них были обычно одухотворенные — наверное, теософы какие-нибудь, рериховцы.

Был момент, когда пели на пару с Валей Юмашевым, будущим главой администрации президента, — тогда он был рулевым "Алого паруса". Даже озвучивали кино одного знаменитого режиссера. Но я при невыключенном микрофоне сказал пару фраз об этом фильме, прямо и язвительно. А режиссер в аппаратной внимательно выслушал. Валя сильно покраснел, обозвал меня дураком, и больше мы с ним вместе не выступали, только пели иногда на вечеринках, пока не развело жизнью в разных направлениях.

Когда "дошёл" до Тарковского, упёрся в то, что хочется переделывать чужие стихи: здесь — строчка не на месте, там — куплеты хочется местами поменять. Понял, что надо все делать самому. Стал писать чудовищные тексты и просто не мог сочинить к ним музыку, которую умел. Пришлось сочинять трень-брень типа Андрея Макаревича — пять аккордов, как в КСП, только немножко другие.

Французский шансон в России вообще не присутствует, а для меня это было серьёзно. Я в спецшколе французский учил, во Францию ездил в пятнадцатилетнем возрасте, парижский акцент приобрел. Для меня именно шансон был абсолютно адекватным способом самовыражения. Сочинил несколько песен, но вижу — мимо все это тут, на ухо русскому человеку не ложится. Вспомнил свою любовь к рок-н-роллу. Кассета, где записаны "Пирог со свечами", "Я звоню..." и т.д. — как раз из тех времён. Там и французский шансон, и рок-н-ролл, а КСП, слава Богу, никакого нет.

— Расскажи историю появления пластинки "Уходящим за живой водой".

— В то время были ещё затаившиеся в некоторых издательствах и местах типа отделов народной музыки на "Мелодии" одухотворённые женщины, которые пытались продвигать культуру в массы. Сейчас им не осталось места, а тогда можно было, сидя на государевой службе, пытаться продвинуть что-то духовное. Всегда всё держалось на одухотворённых тётушках, и одна из них через десятых знакомых узнала, что есть такой человек — пригласили зайти и попеть. Я пришёл и попел. Потом прошел худсовет какой-то — меня на нем даже не было, слушали кассету. Будучи хронической "совой", записывался по утрам. В один микрофон — и гитару, и вокал, никаких многодорожечников. Дублей по пять-десять на песню.

— Расскажи подробнее про рокерский период. Были попытки создать свою группу?

— Были. В середине 1980-х я познакомился с одним мальчиком, джазовым гитаристом из Замоскворечья. У них была группа без стержня — музыканты, которые не знали, что им играть.

Вторая попытка — та кассета, что разошлась по стране, она записана с человеком похожего мировосприятия. Он тоже пишет песни, которые ни на что не похожи, — и не КСП, и не рок-н-ролл. Мы пытались что-то делать вместе, но других музыкантов не нашли. Был рабочий материал, который записывали для себя, для дальнейших репетиций, и до сих пор непонятно, как он оказался в таком широком хождении. Эту кассету я по чьей-то просьбе записал, и этому кому-то отдал. С тех пор она оказалась в обороте. Но я об этом даже не подозревал до последнего времени.

— Можно же выступать в одиночку, как Наумов, например. Он феноменально играет на гитаре, у него интересные песни с умными текстами, и он в состоянии один собрать "Горбушку".

— Я не знаю, почему не попал в подобную нишу. Наверное, Наумов совершает некие телодвижения, а я — нет. Похоже, единственное, что я делал в этой жизни правильно, — сочинял песни, а в остальном — ошибался. Талантлив в сочинении и совершенно бездарен в промоушене, так я это расцениваю. Но я сочинил песни, за которые не стыдно. Может быть, это было единственным моим несуетным желанием — и оно исполнилось. Я сочинил 15 песен, которые сам считаю выдающимися. А остальное — желания суетные, наверное, вот и не реализуются. Понимаешь, я чувствую, что мои песни — именно так сочиненные и так исполняемые — не позволяют мне делать какие-то вещи, поступки. Иначе я не смогу больше их сочинять.

— Реакция людей на "Пирог со свечами" как правило однозначна. Все путают тебя с ранним Гребенщиковым или говорят, что это первая ассоциация, приходящая в голову. Как же так получилось?

— Когда всё это записывалось, я находился под влиянием Гребенщикова. Не знаю, что с этим делать и что об этом можно сказать. С точки зрения того, что нехорошо кому-то подражать, это плохо. И потом, не кажется мне, что сильно похоже. Послушай повнимательней. Стилистика-то совсем другая, так что это все поверхностные ассоциации. Хотя в тот период я искренне пытался заразить всех вокруг Гребенщиковым. До сих пор не понимаю, как эта кассета оказалась в студии звукозаписи. Неисповедимы пути Господни. Она записывалась во время очередной попытки создания рок-группы, мы играли тогда вдвоём с Серёжей Семенюком.

Один наш юный знакомый, гармошечник из Умкиной группы, сказал, послушав: "Они нам подсунули Гребня". Имея в виду, что меня спрятали, что ли? Хотя кто эти "они"? А Умка имела неосторожность сказать, что Шамиль — это человек, услышав которого она начала сочинять песни. Мы с ней ровесники и в довольно близких кругах пребывали некоторое время.

— Ещё у меня по прослушивании той кассеты была следующая версия: это Гребенщиков, который решил отказаться от своих песен, потому что они слишком открыты, а он любит быть закрытым — там же коктейль такой из чисто башлачёвской открытости на фоне формы Гребенщикова. Допустим, ты дожил до семидесяти лет и умер, а песни так никто толком и не услышал. Зачем они тогда писались?

— Песни — это личный духовный путь для меня. Наверное, это нонсенс, бессмыслица и идиотизм. Стихи, проза — куда ни шло, но когда человек сочиняет песни в качестве духовного пути — он идиот. Мне сказали это ещё давно. Но именно в этом моя утопия. Я же не сам по себе такой идиот, есть другие прецеденты. Я приведу в пример Жака Бреля: есть люди, делавшие из песни духовный путь.