Шёпот листьев в больничном саду - Евгения Сафонова

— Сейчас подзатыльника у меня за такие слова дождёшься, — пригрозила мама, вынимая из ящика тумбочки мазь.

Я смотрела, как она растирает мои руки, беспомощно лежащие поверх одеяла. Потом подняла взгляд — на полуседые мамины волосы, на мешки под красными глазами, на судорожно сжатые губы.

— Измучила я вас совсем, — сказала я негромко.

— Поговори мне ещё тут! — мама, нахмурившись, щёлкнула меня по лбу чистой рукой. — Ничего не измучила, ясно? Даже думать так не смей!

Я покладисто кивнула. Спорить сил не было.

Потом мама вполголоса, стараясь не мешать засыпающим соседкам, которых осталось только две, рассказывала о Машке, о Машкином сыне, о вредном начальнике и о стервозных коллегах; а я больше кивала, чем отвечала, периодически на секунду проваливаясь в странное подобие сна. По крайней мере, только что мама говорила об одном — а потом на миг наступала чернота; я моргала — и вдруг выяснялось, что тему, видимо, уже давно сменили.

Раньше я за собой подобного не замечала.

— Десять часов! — отрезала медсестра, заходя в палату с новыми пакетами и бутылочками.

— Ой, зайка, мне пора, — мама торопливо нагнулась, чмокнула меня в щёку, потом в лоб, потом снова в щёку. — Спокойной ночи! Я тебя люблю.

Я слабо улыбнулась.

— Добрая ты у меня, мам, — прошептала я. — Хорошая…

И увидела, как у мамы на миг задрожали губы.

— Ты у меня тоже, — она снова поцеловала меня в щёку.

Встала.

И недоумённо обернулась, когда я вдруг удержала её за руку:

— Что?

Я смотрела в её лицо. Смотрела и запоминала каждую черту, такую знакомую.

И почему-то не хотела, чтобы она уходила.

— Нет, ничего, — я разжала пальцы. — Передавай привет папе.

— Конечно, — она улыбнулась с каким-то облегчением. — Спи, зай.

Когда я в очередной раз вынырнула из черноты, его глаза были прямо напротив моих.

— Чувствуешь? — мягко спросил он, стоя на коленях подле моей кровати.

Я моргнула.

Что-то было не так. Что-то… изменилось.

Сердце. Сердце стучало как-то не так.

Лапа плюшевого медведя выскользнула из моих пальцев; он упал на пол с шорохом, похожим на вздох.

— Нет, — прохрипела я.

— Твоё время пришло, — он протянул руку, почти коснувшись моих волос. — Это будет не очень приятно.

Я зажмурилась. Нет, нет, нет, этого не может быть…

— Не хочу, — прошептала я. — Нет, пожалуйста, пожалуйста…

— Какая же ты глупенькая, малышка, — он встал. — Цепляешься за какие-то закаты и рассветы, даже не думая о том, что в любом случае их увидишь.

— Увижу…

Я жадно дышала ртом: воздуха почему-то не хватало.

— Там, куда ты уйдёшь, тебя ждут такие закаты и рассветы, которых здесь никогда не будет, — его бордовые губы вдруг окрасила улыбка, тёплая, как у мамы. — А, может, что-то другое, но от того не менее потрясающее.

Я вдруг захныкала. Тихо и жалобно, как ребёнок.

Тихо, но меня услышали.

— Сашенька? — соседка с новоприобретённым диабетом, щурясь, привстала на постели. — Что с тобой?

— Мама… — я плакала без слёз. — Позвоните маме…

— Тихо, тихо! — я видела, как она в панике отжимает тревожную кнопку. — Девочка, слушай меня! Слушай меня, ладно?

Я не слушала: голос её вдруг стал странно далёким.

А вот его лицо — чётким и близким.

— Ты думаешь, что проиграла ей? — он мягко коснулся одеяла над моей грудью. — Но она не сломила тебя. И ты ещё можешь её победить.

— Как?

— …Саша!

Кто-то выкрикивал моё имя, сердце сжимало огненными тисками — но это почему-то не пугало.

Единственное, что мне сейчас было интересно в этом мире — его ответ на мой вопрос.

Всё вокруг поблекло, размылось, окрасилось пеплом. И всё, что я видела достаточно чётко — красно-чёрные отблески его рукавов, трепетавших, как крылья бабочки, когда он склонился ко мне.

Его дыхание обожгло моё ухо — и не могильным холодом, а солнечным теплом.

— Убей её, — шепнул он. — Без тебя ей не жить.

Я попыталась засмеяться — но вместо смеха удары сердца вытолкнули из моего горла судорожный задыхающийся хрип.

Когда я в следующий раз вынырнула из черноты, меня куда-то торопливо везли.

Сбоку маячили лица врачей, надо мной плыл белый потолок, мелькали лампы — а лёгкие горели огнём.

Воздух. Мне нужен воздух. Нужно дышать. Почему у меня не получается дышать? А сердце — почему так колотится?

Потолок замер, и я услышала, как кто-то лихорадочно вызывает лифт.

— Саша! Стойте!!!

Потолок вдруг сменился маминым лицом: волосы растрёпаны, по коже разлита смертная бледность, а в глазах — ужас.

— Саша, Сашенька, зайка…

Она коснулась моей щеки дрожащей рукой — но я не почувствовала прикосновения.

Я хотела что-то сказать — но изо рта вырвались лишь странные звуки, похожие на отрыжку.

Щелчок. Звон.

— Спускайтесь к реанимации! — рявкнул кто-то, и мамино лицо снова пропало, сменившись ободранным потолком лифта.

Папу так и не увидела. Жалко.

…почему, почему, почему так больно?..

А потом я вдруг снова увидела его глаза напротив.

— Всё ещё не хочешь умирать? — в который раз тихо спросил он.

Я не могла ответить — но знала, что он увидит ответ в моих глазах.

И, увидев, он улыбнулся, склонился ближе, коснулся губами моих губ — легко, как прикосновение бабочки — и звёзды в его глазах вспыхнули ярче, ближе, и тьма вокруг них затопила всё.

Он держит меня за руку, и звёзды расстилаются у нас под ногами, и прямо передо мной сияет квадрат тёплого белого света, похожий на открытое окно — и никакой боли.

Только теперь это не сон.

Я оглядываясь. За моей спиной тот же звёздный мрак, но я откуда-то знаю, что осталось там: родители, плачущие под дверьми реанимации, врачи, пытающиеся запустить моё сердце, и то, что было мной — истерзанное тело с жёлтой кожей, закатившимися глазами и пеной у рта. Тело, которое станет могилой для своего палача.

Ты проиграла, болезнь моя, боль моя. Ты получила то, что хотела — и проиграла.

— Я всё ещё могу вернуться, — вдруг понимаю я. — Хотя бы ненадолго.

— Да. Можешь, — он не собирается скрывать. — Только хочешь ли?

— Я не попрощалась с папой…

— Зачем прощаться, если вы ещё встретитесь?

Он не уговаривает — он констатирует факт. Он не желает мне зла. Не может желать. Он такой же, как мрак вокруг нас, в котором нет добра и зла. Он выше этих понятий.

Как я раньше этого не понимала?

— Да, — я отворачиваюсь, и длинные волосы щекочут мои плечи. — Ты проводишь меня?

Вместо ответа он тянет меня за собой.

И откуда-то я знаю, что Катя уже забыла меня, но Вольдемар заплачет, когда узнает; что Паша взгрустнёт на пару часов, а Лёля с Лесей привезут на мою могилу огромную корзину белых лилий; что Марс до конца жизни будет приходить по вечерам на мою кровать и ложиться рядом с пустой подушкой, на которой моё место займёт плюшевый медведь, а Машка с сыном после похорон останется в Москве, пытаясь пережить сама и помогая с этим родителям…

Но всё это почему-то кажется мне не слишком важным.

Неслышно ступая по звёздному мраку, мы подходим к окну. Свет за окном — так мне проще его называть — непроницаемый, яркий, но ласковый; он не обжигает мои щёки, но греет их, не ослепляет мои глаза, но отражается в них тёплым сиянием.

Свет ждёт меня.

Откуда-то я знаю и это.

Я в последний раз оглядываюсь назад.

А потом киваю, и мы, так и держась за руки, словно дети, вместе делаем шаг вперёд.

Когда я впервые услышала его, я приняла его голос за шёпот листьев в больничном саду. Теперь я знаю, что это не так.

Когда-нибудь и вы его услышите.

И когда это случится — не бойтесь.

4 июля 2014 г.