1888 Пазенов, или Романтика - Герман Брох

      Руцена была в восторге от той строгой галантности, с какой обходился с ней Иоахим в ресторане, из-за этого исчезло даже ее разочарование, что он пришел в гражданском костюме. День был дождливым и прохладным; но они не захотели отказаться

      от своего плана и после ресторана поехали в Шарлоттенбург (район Берлина) и на Хафель (речка, протекающая в Берлине, приток Эльбы). Еще на извозчике Руцена сняла с руки Иоахима перчатку и теперь, прогуливаясь вдоль берега реки, взяла его руку и заправила ее под изогнутый локоть своей руки. Шли они медленным шагом, местность вокруг была наполнена ожиданием тишины, хотя единственным, чего можно было ожидать, были дождь и вечер. Мягкими облаками нависало небо, сливаясь во внутреннем единстве с землей частыми полосками дождя, и их, бредущих в тишине, охватывало чувство, словно им ничего больше, кроме ожидания, не осталось, словно все живое, что было в них, ушло в пальцы рук, которые соединились и переплелись, будто дремлющие лепестки закрытого бутона. Прижавшись плечом к плечу, издалека похожие на треугольную фигуру, шли они по дорожке вдоль берега, не говоря ни слова, ибо ни одному ни другому было неведомо, что же свело их вместе. И как-то внезапно, на ходу, Руцена наклонилась к его руке, лежавшей в ее, и, прежде чем он успел освободить руку, поцеловала ее. Он посмотрел в глаза, полные слез, на уста, готовые искривиться в плаче, и все-таки сказал: "Какая же ты упрямая, я же говорил, Руцена, я говорил, не для тебя это, и так будет всегда. А ты теперь..." Но она не подставила ему губы для ожидаемого поцелуя, а снова, почти что с жадностью, уткнулась лицом в его руку, и когда он попытался высвободить ее, вцепилась в нее зубами, но не со злостью, а осторожно и нежно, словно маленькая собачонка, которой захотелось поиграть; затем, бросив на него довольный взгляд, сказала: "Теперь будем гулять дальше. Дождь не мешает". Струйки дождя мягко стекали на поверхность реки, тихо шумели в листьях ив. У самого берега лежала полузатопленная лодка; под маленьким деревянным мостиком спокойные воды реки смешивались с бурным течением ручейка, и у Иоахима возникло ощущение, будто его тоже уносит течение, будто томившая его душу пе чаль была мягким, кротким течением его сердца, наполненным дыханием воды, тоскующим о том, чтобы, вдыхая, открыть любимые уста и исчезнуть в море безмерной тишины. Казалось, что лето растаяло, ибо очень мягкой была вода, струившаяся с листьев, а на травинках застывали капельки росы. Вдали мерцала бархатная пелена тумана, обернувшись назад, они обнаружили такую же пелену за спинами, создавалось впечатление, будто они, гуляя, пребывали в полной неподвижности; дождь усилился, и они бросились искать укрытия под деревьями, где земля еще была сухой, пятно неразмытой летней пыли, оно было каким-то даже жалким во всеобщей размытости вокруг; Руцена вынула из шляпки шпильки, не только потому, что эти городские условности ей мешали, а чтобы не уколоть Иоахима их острыми концами, она сняла шляпку и прислонилась к нему спиной, словно тот был спасительным деревом. Голову она запрокинула назад, и если бы он опустил лицо, то его губы коснулись бы ее чела и обрамляющих его черных кудрей. Он не замечал тонких и слегка глуповатых складок на ее челе, может быть, потому, что оно было слишком близко, а может быть,и потому, что все его внимание поглотило ощущение ее близости. Она же чувствовала обвивающие ее стан руки Иоахима, его ладони в своих, ей казалось, что ее тело опутано ветвями дерева, а его дыхание на ее челе было подобно шуму дождя в листве деревьев; их тела застыли неподвижным изваянием, а серое небо настолько слилось с поверхностью воды, что ивы на островке напротив, казалось, парили в сером озере, то ли подвешенные сверху, то ли как-то закрепленные снизу -- никто этого не знал. Затем ее взгляд упал на промокшие рукава ее кофточки, и она тихо прошептала, что, должно быть, пора уже обратно. Тут в лицо им ударил дождь, но возвращаться не хотелось, ибо малейшее движение могло разрушить волшебство; ощущение того, что ему больше ничто не угрожает, вернулось лишь тогда, когда они пили кофе в маленьком трактире. По окнам застекленной веранды деревенского дома струились капли дождя, раздавалось тихое журчание в кровельном желобе. Как только хозяйка вышла, Руцена отставила свою чашечку, забрала у него из рук его, взяла его голову и притянула к себе так близко правда, все еще недостаточно близко для поцелуя,-- что их взгляды переплелись, а напряжение стало почти что невыносимым в своей сладости. И когда они сидели в повозке извозчика под поднятой крышей с опущенной накидкой от дождя, словно в темной пещере, и вслушивались в тихую, мягкую барабанную дробь дождя о натянутую над ними кожу, не видя ничего, кроме края накидки кучера и двух серых мокрых полос мостовой в просветах справа и слева, а скоро неразличимым стало и это, их лица сблизились, слились воедино, покоясь и переливаясь, будто река, бесследно исчезая, а затем снова появляясь, чтобы опять затеряться в вечности. Это был поцелуй, длившийся час и четырнадцать минут. Затем извозчик остановился перед домом Руцены. Когда Иоахим хотел войти вместе с ней, она отрицательно покачала головой, и он повернулся, чтобы уйти, но боль этого расставания была столь велика, что, сделав всего лишь несколько шагов, он обернулся и ухватился за руку, которая, застыв в неподвижной тоске, все еще тянулась за ним, поддаваясь собственному беспокойству, теперь уже вдвоем, словно во сне, будто лунатики, они поднялись по темной лестнице, поскрипывающей под их ногами, пересекли темную прихожую и опустились в наполненной тенями дождливых сумерек комнате на шероховатый ковер, покрывавший едва различимую в темноте кровать, их губы снова слились в поцелуе, из которого их только что вырвали, их лица были влажными, и они не могли понять, дождь тому причиной или слезы. Руцена направила его руку к застежкам на спине, ее певучий голос звучал приглушенно. "Расстегни",-- прошептала Руцена, снимая одновременно его галстук и жилет. И в порыве внезапной покорности, то ли перед ним, то ли в знак благодарности Богу, она упала на колени и расстегнула застежки его туфель. О, как это было страшно, и все-таки он был ей очень благодарен, ведь она гак трогательно все упростила, и эта ее спасительная улыбка, с которой она расстелила кровать, в которую они рухнули. Все еще мешали острые углы накрахмаленного пластрона рубашки, коловшие ее в подбородок; пытаясь протиснуться лицом между острыми краями, она потребовала снять это. И тут они растворились друг в друге, погрузились в ощущения, утонули в мягких телах, дыхании, захлебываясь в потоке чувств и восторга, возникших из беспокойства. О, беспокойство жизни, струящееся из живой плоти, облегающей кости! Мягкость кожи, обволакивающей и натянутой сверху, жуткое напоминание о скелете, грудной коробке со множеством ребер, которую ты можешь обнять и которая, дыша, прижимается к тебе сердцем, стучащим рядом с твоим, 0, сладкий запах кожи, влажный аромат, мягкие желобки под каждой грудью, темнота подмышечных впадин. Но Иоахим все еще пребывал в слишком сильном смущении, оба они пребывали в слишком сильном смущении, чтобы осознать восторг они знали только, что они вместе и в то же время не могут найти друг друга. В темноте он видел лицо Руцены, но оно словно бы ускользало, паря между темными берегами ее кудрей, и ему пришлось прибегнуть к помощи рук, чтобы убедиться, что оно здесь, он нашел чело и веки, под ними -- упругое глазное яблоко, нашел блаженно выпуклое очертание щеки и линию губ, приоткрытых для поцелуя. Волна стремления схлестнулась c волной, увлекаемой потоком, его поцелуй слился с ее, и в то время, как выросшие ивы простерли ветви от берега к берегу реки, обвили ее, словно благословенную пещеру, в умиротворенном покое которой пребывала тишина неизбывного озера, прозвучало-- так тихо он это сказал, задыхаясь и больше уже не дыша, пытаясь только уловить ее дыхание,-- прозвучало, словно крик, дошедший до ее сознания: "Я люблю тебя", она раскрылась подобно раковине в озере, раскрылась перед ним, и он, утопая, погрузился в нее.

      Неожиданно пришло известие о смерти его брата. Тот дрался на дуэли с одним польским землевладельцем в Позене и погиб. Если бы это случилось несколькими неделями раньше, то Иоахим, может быть, не был бы так потрясен. За те двадцать лет, что он провел вдали от дома, образ брата приобретал все более расплывчатые очертания, и когда он думал о нем, то перед глазами возникал всего лишь белокурый мальчик в подростковом костюмчике -- до того, как упрятать его в кадетскую школу, их одевали всегда одинаково,-- даже сейчас, должно быть, первое, о чем он подумал, был детский гробик. Но рядом с ним внезапно возникло лицо Гельмуте, мужественное, с белой бородой, то же лицо, которое всплыло у него перед глазами в тот вечер на Егерштрассе, когда его охватил страх, что он больше не сможет воспринять лицо девушки таким, каким оно есть, да, более зоркие глаза охотника спасли его тогда от игры разбушевавшегося воображения, вовлечь в которую его попытался кое-кто другой, и глаза эти, одолженные ему тогда, Гельмут закрыл теперь навеки, может быть, для того, чтобы подарить ему их навсегда! Разве он требовал это от Гельмуте? Он никогда не испытывал чувства вины, и все-таки случилось так, словно он был причиной этой смерти, Примечательно, что Гельмут носил такую же бородку, что и дядя Бернхард, такую же короткую окладистую бородку, не закрывавшую рот, и теперь у Иоахима возникло впечатление, что ответственным за свою кадетскую школу и военную карьеру он всегда считал Гельмуте, а не дядю Бернхарда, который, собственно говоря, был виновником всего этого. Ну, конечно, ведь Гельмут оставался дома, к тому же еще и лицемерил -- это вполне могло быть причиной возникшего чувства, но все это как-то странно переплелось, и еще более странным было то, что он давно уже знал, что в жизни брата нечему было завидовать. Перед его глазами снова возник детский гробик, и в груди начала расти злость на отца. Старику, значит, удалось изгнать из дома и этого сына. То было горькое чувство освобождения, состоящее в том, что он посмел сделать отца ответственным за эту смерть.