Полет на спине дракона - Олег Широкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Услышав мою историю, Мутуган — он единственный из всех хорошо понимал по-тюркски, — удивлённо присвистнул и тут же приказал притащить на верёвочке незадачливого купца. Потом он дал мне в руки хозяйский ножик — лекарский такой, называется ал-мибда. Как раз для таких случаев, а ещё им кожу с живых снимать хорошо. Но я держал «орудие возмездия» со страхом, как змею.
«Мы пришли, чтобы искоренить таких вот тварей. Она твоя», — приободрил Мутуган, указав на купца. Он старался больше для своих, чем для меня (ведь каждый хочет резать по-доброму, да?) Меж тем мой достойный хозяин уподобился голосом нечистому животному, с которым так любил меня сравнивать. Он, кажется, понял, зачем мне дали ножик. — Боэмунд вскинул вновь повеселевшие глаза: слушают ли его?
Бату, плеснув себе в чашу вина, не пил, слушал.
— Легко ли объяснить, почему ты не хочешь мстить? — вздохнул посланец. — Я сказал тогда неправду, но Мутуган её принял. Я сказал: «Это ваша месть моими руками, спасибо, но мне нужна моя».
И тогда твой друг в первый раз меня удивил: «Отпустите эту мразь и дайте ей охранную пайдзу. Эй, купец, «внимание и повиновение». Тебе запрещено уезжать из города — будешь в прислуге у баурчи. Я не хочу забирать у этого человека его врага. Он ещё вернётся сюда. А ты... — обернулся он ко мне, — останешься со мной. Обучишь моих людей уклоняться от сабель так». И тут он как раз сказал эти слова... про «племенного быка» и «разговор барабанов». Но меня волновал не купец, нет...
— Та девушка с глазами-богами, да? — догадался Бату.
— Как ни странно, нашлась. У неё убили мужа, того самого, к кому я попал в дополнение к коврам. Бедняку погнали в хашар на стены Самарканда и вот... «какая ужасная развязка», как говорят в здешних сказках.
— И что?
— Некий десятник-найман возил мой ядовитый цветок наложницей в повозке, но Мутуган выкупил её для меня. Он хотел помочь, понимаю. После этого она стала кататься уже в нашем обозе, только и всего.
— Счастье иметь такого господина, как Мутуган, — несколько невпопад вставился Бату, история его всё-таки взволновала.
— Серая Жаба непреодолимого отчаяния неотлучно лежала между этой молодой женщиной и мной — наши встречи были тяжелы. А после гибели твоего анды и защищать нас стало некому. К тому же его последнее письмо обязывало меня спешить в Бухару... к тебе, тайджи. Но я всё медлил. Я думал: куда же денут её?
— А она?
— На юге, за горами Гиндукуша, было противно. Разъезды ловили душный воздух — не врагов. Оказывается, даже ваши вышколенные воины умеют роптать, но тихо. Прорицатели понимали — баранами не отделаешься. И тогда эти мудрецы решили гадать на женских внутренностях самых красивых рабынь... — Боэмунд как будто бы вдруг задержал дыхание. — Да, Бату-тайджи, мы подчиняемся гробам, но наш Бог не требует от католиков вспарывать дышащие животы, чтобы узнать Его волю. И вот я — в толпе, она — на земле. Мы опять смотрели друг другу в глаза, как тогда, в первый раз, и Серой Жабы не было между нами. Кто из нас двоих укреплял чей дух в этот жаркий день? Я не знаю. — Боэмунд опустил голову и глухо закончил: — А потом... потом жертвенный нож коснулся её кожи, и она с тех пор кричит. Я закрываю глаза... и она кричит.
Боэмунд. 1256 год
Так мы встретились с Бату впервые.
А потом он стал повелителем — из тех, кого не предают.
И другом — из тех, кого не бросают.
На долгие годы, «на долгие травы», — как говорят монголы.
Несколько лет назад я предал повелителя своим безмолвным бегством, а значит, бросил и друга. Поэтому обширная яма в Кечи-Сарае, где на глубине непривычная сырость — mea culpa. Если бы я тогда не сбежал, всё могло сложиться иначе.
Но что я мог поделать, скребущая боль гнала меня отсюда прочь. Теперь же она обернулась тоской и — не утихая в скитаниях по Европе — привела, как за загривок, обратно... уже к яме.
Однако сейчас я думал не о запоздалом возвращении, нет. Я вспоминал наш последний разговор, столь похожий и не похожий на первый.
До того мига моя непутёвая жизнь была всецело посвящена делам «венценосного» друга, никогда не носившего венца. Знаком власти был скромный ханский пояс. Такой же скромный, как у его великого деда Чингиса, не имевшего под конец своей жизни ничего за душой, кроме доброго куска Вселенной.
Ничего, даже друзей.
Бату повезло больше: у него был я. Был... до того мига, когда ушёл.
Оставив вместо себя в утешение некоторую часть Вселенной.
Пока бегали от аккуратных глянцевых ворот уведомлять хозяина, я небрежно осматривал лазоревые блестящие кирпичи роскошных хором. Разжился, чего уж там. Никак не вязался Даритай с пошлой роскошью — как подгоревшее мясо с лукумом.
Меня пригласили в дом с лихорадочной поспешностью, сменив равнодушные маски лиц на неуклюжую подобострастность (всё-таки видно было, что изображать любезность — очень непривычно для этих людей). Похоже, Даритай, верный себе, и среди слуг не держал лизоблюдов.
Да и слуги ли это? У Даритая и домашняя кошка — воин. Мне вдруг стало смешно, а значит, я оттаивал. В конце концов поймал себя на мысли о том, что... оказывается, соскучился по Даритаю.
В долгополом, с блестками, халате вышел навстречу сам. Его улыбку портили «съеденные», мелкие, как у крысы, зубы. Если бы не это — моего давнего соратника можно было даже считать красивым. Но не по-здешнему. Всё-таки он — коренной монгол... в изначальном значении этого слова. Такие люди сегодня и здесь — большая редкость.
По нашему с ним давнему полушутливому обычаю, Хозяин протянул руку, пожал. Я чуть ли не взвыл от чудовищной хватки Даритая, но всё-таки успел подумать: «Ага, не сдержался, надавил... значит — тоже рад мне». Как и я, своё искусство уклоняться от мечей, эти вселомающие лапищи Даритай натрудил не на войне, просто в юности он мял кожи. По крайней мере так Даритай оправдывался при знакомстве.
Если умеешь больше, чем другие, всегда почему-то нужно оправдываться.
Рукопожатию — этому знаку доверительности Вечерних стран — тут, в Кечи-Сарае, почти никто так не здоровался, — я научил его давно, пятнадцать лет назад. Ещё во время наших похождений в Венгрии.
...Эх, Венгрия... смешно вспомнить. Посланный впереди монгольских туменов, я всё думал: как рассорить тамошнего короля Белу с половецким ханом Котяном. Но глупость врага скакала впереди нашего хитроумия. Котян был зарезан венгерскими магнатами без нашего участия. Кажется, Бату так и не поверил мне тогда, думал — скромничаю: «Сознайся, Бамут, это всё-таки ты подстроил...» А я всё мялся, как девица.
Джихангир всегда недооценивал чужую недальновидность.
Боэмунд и Даритай. Кечи-Сарай. 1256 год
Руку-то Даритай сдавил, а лицо оставалось настороженным.
— Зачем ты пришёл, Бамут? Укрыться? Знаю, тебя ищут, но и здесь стало кисло. Даже я, — он нажал на это «я», — не смогу тебе помочь. Сижу вот, как кошка под кибиткой в окружении псов...
— И что?.. — Боэмунд усмехнулся... О делах вместо приветствия, в этом весь Даритай.
— А они просто слишком крупны, чтобы под кибитку залезть, и слишком горды. Неладную ты нашёл защиту, анда. Пошли скорее в дом, а ночью я тебя выведу. Ну, — он вдруг запоздало выдохнул и улыбнулся, — рад, рад тебя видеть...
— Я не ищу защиты... разве такое бывало? Напротив, принёс её тебе на ужин, держи... очень вкусно.
И я протянул хозяину блёклую золотую пайдзу с изображением барса. Такую, от которой и духи в здешних местах шарахаются.
— Защита Берке?! Это дал тебе — он?! Нет, всё-таки ты умеешь колдовать. Но почему?
— Ему нужно знать — кто убийца!
— Кого? — насупился Даритай.
— Сам знаешь кого, — резко прервал я вкрадчивым сухим голосом, таким, каким с нами беседует смерть и судьба. — Ты приглашаешь меня в дом или мы так и будем тут переругиваться?..
Даритай всегда отличался кошачьей цепкостью ума...
— Значит... значит, всё-таки...
— Да, да. Это не он.
Уже понимая, что вопрос глупый, Даритай всё-таки не смог удержать свои тонкие губы:
— Ты уверен?
Я даже не ответил, глупо было бы.
Дальнейшая беседа продолжалась уже в доме.
Даритай прихлёбывал привезённое Боэмундом вино с английских виноградников (безвозвратно вымершее столетье спустя, не выдержав противостояния с французским), похваливал то, что пил, и морщился от собственных рассказов. Сегодня он позволил себе сбивчивость. Боэмунд сочувственно кивал, хмурился.