Дети немилости - Ольга Онойко

...Когда в долине разом грохотнула сотня ручниц, Юцинеле не вздрогнула. Что за дело мертвой до творимого живыми? Вот еще минута-другая, и придет сон.

Но судьба распоряжалась иначе.

Залп повторился, отголоски грохота потонули в лавине отчаянных воплей. Уже не подбодряли себя дикие воины Чаарикама, выкрикивая имя потерянной родины. Иные слова повторялись теперь.

«Эрдрейари».

«Уарра».

На плечах обезумевших, гонимых чааров в Нижний Таян ворвалась армия императора.

Неле не видела того, что творилось внизу. Она и слышала-то смутно, будто сквозь сон. Грохот, вопли, крики умирающих лошадей, кличи боевых рогов – точно все бесы Бездны явились в долину и устроили пляску на погибель миру. Смутно, из каких-то темных глубин, всплывало ненужное знание: Эрдрейари, генерал империи, взял Чаарикам. Арияс думал, что уаррец задержится на захваченных землях, будет восстанавливать разрушенные им же крепости, прокладывать заново дороги и строить мосты. Но Эрдрейари пошел вперед, не останавливаясь.

Он гнал чааров перед собой.

Ропот далекой битвы катил по долине волнами, то поднимаясь до небес и оглушая, то утихая ненадолго, – и вдруг смолк. В пронзительной тишине повис далекий протяжный стон, полный безнадежного, последнего ужаса:

– Та-а-анки-и-и...

Криков больше не было, и заклинания не грохотали, срываясь со стволов, вспахивая истерзанный камень; только стоял отдаленный негромкий гул, похожий на слитый голос десяти тысяч шершней. Танки Уарры вошли в Нижний Таян – значит Нижнего Таяна уже нет.

Осознав это, Юцинеле поняла, что возвращается к жизни. То была мысль воина, а она ненастоящий воин и не может оставаться им после смерти. Холодок пробежал по спине, острее стала режущая боль внизу живота. Ребра ныли. Неле снова проглотила кровь и потрогала языком то место, где были передние зубы. Здоровая дырка и вид, должно быть, гадкий. Что ж, она и так красотой не отличалась... Десны не болели, зато болел нос. У мертвых ничего не болит. Неле подумала, что, будь она настоящей женщиной, ей следовало бы повеситься. Женщине нельзя жить опозоренной. Но она воин, пусть и ненастоящий, а воин должен залечить раны и драться дальше. Так научил ее Наргияс.

Где теперь Наргияс?

Юцинеле резко вдохнула – и беззвучно взвыла от боли. Пришлось долго лежать, дыша осторожно, словно в засаде... Добрый Наргияс. Он мудрый, он не впадает в неистовство, и если бы он сам стоял против Эрдрейари, то мог бы сдаться. Уаррцы берут пленных, а сбежать от них не слишком сложно. Но чаары!

Наверное, он погиб.

Неле подумала об отце. Что же он будет делать без побратима?

«Сколько стоят Лациаты, равнины по обе стороны от них желают править горами, – говорил Арияс. – Но это против установлений Солнца, потому желание их бесплодно. Стоит жителям равнин посягнуть на Хребет Мира, и о маленькие каманы ломают они свои зубы, точно вместо живой черешни укусили выточенную из камня». Так было столетиями; но когти империи вновь потянулись к горам, и были то не сабли и арбалеты, а танки и тяжелые стволы, залп из которых любую укрепленную долину превращал в чашу пепла. Нельзя стало жить по-прежнему, нужно было добыть оружие и объединиться. Наргияс нашел, где взять оружие. Если бы империя перехлестнула горы, Аллендору пришлось бы туго, и король равнин согласился бы на сделку: стойкость и отвага горцев в обмен на творения аллендорских магов.

Но отважные и стойкие были слишком горды, чтобы объединяться.

Чаары смеялись в лицо таянцам – и Чаарикама больше нет. Год назад каманар Кэту признал старшинство таянского каманара – и нет больше Нижнего Таяна, потому что в решающий момент Арияс со своими воинами оказался в Кэту...

Оттуда ему одна дорога – в неприступный, как небо, Верхний Таян.

«Мне надо идти в Верхний Таян», – подумала Неле.

Но сначала надо было встать на ноги.

Юцинеле, превозмогая головокружение и боль, поднялась – и упала без чувств.

Когда она снова пришла в себя, солнце клонилось к вечеру. Было до странности тихо: никто уже не кричал и не бился, и уаррские машины не ревели вдали. Как будто все за стенами исчезло. Цикады застрекотали снова – тихо, словно бы с робостью.

Неле лежала, перекатывая голову из стороны в сторону, и беззвучно скулила от муки. Теперь у нее болело все. Что за нечестное дело! Когда она думала, что надо умирать, тело отчаянно хотело жить, тело всеми силами сообщало ей, что хочет и может; стоило Неле решить, что она будет жить дальше, и тело взялось умирать...

Встать. Мимо войск Уарры и уцелевших чааров пробираться в Верхний Таян. Драться.

Да она не выйдет из этих развалин, вот и все...

Розовый солнечный свет лился снаружи. Ветер стих, становилось все прохладнее, но от холода боль только усиливалась. Неле никогда в жизни не было так больно, даже когда она неудачно спрыгнула со скалы и сломала обе ноги разом. В глазах темнело, рой ос клубился внутри черепа, а в животе ворочался клубок отравленных игл, и как будто все кишки вытягивали наружу. Неле уже стонала в голос и не услышала шагов.

В проеме двери появилась темная фигура.

«Уаррец», – отстраненно подумала Неле. Ей было уже все равно.

Или почти все равно – потому что даже сквозь дикую боль и туман в глазах Юцинеле заметила, что вошедший уаррец что-то уж чересчур худ. Слишком подвижен и легок – словно не человек вовсе, а какое-то полунасекомое, проворное, с невидимыми крыльями за спиной.

Жуткая догадка на миг отогнала боль.

Неле покрылась ледяным потом.

Она замерла, разглядывая уаррца сквозь опущенные ресницы. Всплыла мысль притвориться мертвой, ведь рядом лежат трупы чааров, и... но это была глупая мысль – уаррца не обмануть такой жалкой уловкой. Да и дрожь Неле не могла сдержать. На уаррце не было маски. Смуглую до черноты кожу покрывали богатые, удивительно яркие для татуировок узоры, и в какой-то части сознания Неле, неизмеримо далекой и от этих стен, и от чааров, и от всего мира, родилась мысль, что они, должно быть, нарисованы; а если так, почему не стерлись в бою?.. Уаррец огляделся, спокойный и неторопливый. Его глаза закрывали пластинки из цветного стекла, и невозможно было не пытаться заглянуть под эти пластинки... «Он не солдат», – думала Неле. На плечах уаррца сверкали погоны, грудь его пересекала бархатная лента, празднично-алая, кровавая; вздрагивала золоченая бахрома, и золотом же горели вытканные на бархате буквы, знакомые буквы алфавита риески и знакомые же слова – «Честь и Доблесть»...

Говорил имперский офицер, впрочем, на своем языке. Он что-то сказал и подошел ближе. Кажется, спрашивал, жива ли она. Неле не шевелилась: это было очень больно, отняло бы слишком много сил, а пользы не принесло никакой. Не убежать ей от уаррца, а убить его и подавно не выйдет...