Anthro-Vision - Gillian Tett

конце весны, я заметил, что мои руки непроизвольно подергиваются, если я просто слышу ритм таджикской песни. Мои руки стали таджикскими, - шутил я про себя. Привычки деревни постепенно "воплощались" во мне, по выражению антрополога Саймона Робертса. Или, как мог бы сказать Майнер, действия, которые раньше казались совершенно "странными", незаметно становились "знакомыми", чего я никак не ожидал.

Однажды, в середине марта 1991 года - через много месяцев после приезда в деревню - я подошел к приземистому серому бетонному зданию в долине Калон. На дне долины еще лежал грязно-серый снег - конец долгой зимы. Но был и яркий красный цвет: фотография Ленина. Это был местный совхоз. Внутри сидел мужчина средних лет по имени Хасан в дешевом сером костюме, украшенном советскими медалями. Он руководил совхозом.

"Я занимаюсь этнографией", - сказал я по-таджикски. После шести месяцев жестокого погружения в языковую среду мои языковые навыки улучшились. "Я хочу поговорить о совхозе и туе".

Хасан кивнул. Он слышал обо мне от всех жителей деревни. Он налил мне чаю, положил на стол круглый диск хлеба, предложил его мне.

"Рамадана нет?" спросила я. Никто из женщин днем не ел, если только они не были беременны или не работали, потому что соблюдали мусульманский пост.

Хасан рассмеялся. "Я - коммунист!" - сказал он, переходя с таджикского на русский.

"Вы тоже мусульманин?" спросил я Хасана, переходя и на русский. Мужчины в деревне говорили на обоих языках, и я, как правило, пользовался тем, который они выбирали.

"Да!" сказал мне Хасан на таджикском языке, а затем добавил в качестве пояснения. "Моя жена соблюдает пост дома".

Ага! подумал я. Я приехал в Оби-Сафед в надежде использовать свое исследование брачных ритуалов для изучения "конфликта" между исламом и коммунизмом. Находясь за полмира в Кембридже, я считал само собой разумеющимся, что конфликт должен существовать, поскольку эти две системы верований настолько противоположны. Но время, проведенное в Оби-Сафеде, поставило меня перед проблемой: не похоже, чтобы в деревне кипело идеологическое противостояние, связанное с браком или чем-то еще. Проведенные ранее кампании по борьбе с худжумом были направлены на разрушение традиционных устоев и замену их коммунистическими. В некоторых смыслах эта инициатива сработала: мои исследования показали, что в советское время резко повысился брачный возраст. Полигамные браки и браки по принуждению в значительной степени исчезли. Однако семьи по-прежнему выплачивали выкуп за невесту и приданое, по-прежнему организовывали браки. И хотя официальная мантра Советского Союза гласила, что этническая принадлежность не имеет значения, поскольку все являются коммунистами, жители деревни Оби-Сафед ненавидели идею женитьбы на ком-либо за пределами Калонской долины. Аналогичным образом, хотя свадебный цикл включает паломничество к статуе Ленина, исламские ритуалы не исчезли. "Сложившаяся картина представляет собой сложный бриколаж церемоний", - писал я позднее. «Хотя советские ритуалы были переняты, они существовали не как альтернатива "традиционным", а как их продолжение».

Означало ли это, что жители деревни скрывали свою исламскую идентичность? Была ли это форма подпольного сопротивления коммунистическому государству? Поначалу я предполагал, что это так. В этом районе в прошлом было так много репрессий, что я, как иностранец, не ожидал, что мне расскажут всю "правду".

Но комментарии Хасана в офисе совхоза наводили на мысль о другом объяснении происходящего. Британская культура, в которой я вырос, сформированная протестантским христианством, предполагала, что у людей должна быть только одна религия или система верований. Западная культура склонна отдавать предпочтение "беспристрастным принципам перед контекстуальным партикуляризмом", как заметил антрополог Джозеф Хенрих ( ), и полагает, что «моральные истины существуют так же, как существуют математические законы». Интеллектуальная последовательность считается добродетелью, а ее отсутствие - лицемерием. Однако эта идея не является универсальной: во многих других обществах существует предположение, что мораль зависит от контекста, и не является аморальным иметь разные ценности в разных ситуациях. Поведение Хасана, по-видимому, отражает эту идею. Общей темой для культур Центральной Азии (и многих других исламских культур) было то, что к "общественному" пространству следует относиться иначе, чем к "частному". Обычно на это накладывалось гендерное разделение: общественное пространство - это место, где доминируют мужчины; частное пространство - это место женщин. Хасан, похоже, перенес на это различие между исламом и коммунизмом. В публичной сфере доминировали символы и практика советского коммунистического государства, а частная сфера была бастионом традиционных мусульманских ценностей. Поскольку женщины были связаны с домашней сферой, они стали хранительницами традиционной мусульманской культуры. Или, говоря иначе, когда Хасан сказал мне, что он "хороший коммунист", который не соблюдает Рамадан, но при этом "хороший мусульманин", потому что его жена его соблюдает, он не обязательно лгал, но ссылался на разделенные ментальные, культурные и пространственные рамки, которые, по-видимому, были широко распространены.

Было ли такое разделение сознательной стратегией? Я не знал наверняка. Но я подозревал, что наилучшим способом интерпретации паттерна является концепция габитуса, разработанная французским антропологом Бурдье. Эта теория утверждает, что то, как человек организует пространство, отражает ментальные и культурные "карты", унаследованные нами от окружающей среды, но по мере того как мы перемещаемся в этом пространстве, используя знакомые привычки, эти действия усиливают эти общие ментальные карты и делают их настолько естественными и неизбежными, что мы их совсем не замечаем. Мы являемся существами окружающей среды в социальном, ментальном и физическом смысле, и эти аспекты усиливают друг друга (именно поэтому слова "привычка" и "среда обитания" в английском языке имеют один и тот же лингвистический корень). Всякий раз, когда Хасан переключался с русского на таджикский или ел на работе хлеб, а его жена соблюдала Рамадан, он отражал и воспроизводил чувство разделенности, которое смягчало "столкновение" между исламом и коммунизмом. Или, говоря иначе, понятие "коммунизм" было переосмыслено в деревне таким образом, что это позволяло не конфликтовать, а приспосабливаться к двум системам. Первоначальное предположение, которое легло в основу моей докторской диссертации, почерпнутое из западных внешнеполитических кругов и таких групп, как ЦРУ, оказалось ошибочным.

Летом 1991 г. я покинул горы Оби-Сафед и вернулся в плоский, привычный мир Кембриджского университета. Я с нетерпением ждал, когда смогу написать отчет о своих исследованиях, поскольку чувствовал, что наткнулся на важную идею - а именно, что теория "мягкого подбрюшья" времен холодной войны ошибочна, - и надеялся, что это позволит мне построить академическую карьеру в области антропологии или советских исследований. Однако затем жизнь приняла необычный оборот. Вскоре после моего возвращения в Москве произошел переворот, в результате которого был свергнут советский премьер Михаил Горбачев. Советский Союз начал распадаться. Это стало ударом для моей научной деятельности, поскольку темой