Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Справившись с замком, дядя Дементий отворил дверцу — с неприятным, пронзительным железным скрипом — и вошёл внутрь клетки. За ним вошёл и Николай со свечой.
Узник заслонился от света рукой — как будто от ожидаемого удара он привычно заслонился. И сидел так в углу, в жалкой позе, сжавшись в комок, довольно долго. Николай рассмотрел его. Босой, грязный, в видавшем виды, явно не немецком платье, почти уж обратившемся в лохмотья, очень худой. Когда узник отвёл наконец руку и поднял глаза на вошедших, Николай поразился, увидя... себя. Или так показалось ему в бледном свете свечи. Николай поднёс свечу ближе к узнику. Покачал головой: очень похож тот был на него, удивительно похож... Увидел, конечно, и отличия: волосы чуть длиннее, рот несколько больше, бледное было лицо от долгого пребывания во тьме, впалые щёки и остро выступающие скулы — это от худобы. А глаза у Николауса Смаллана были совершенно его — Николая Репнина — глаза. Явилась безумная мысль: родной брат его перед ним сидел, которого у него никогда не было; или это он сам перед собой сидел — завтра сидел, год спустя сидел и видел себя из прошлого, и видел испуг у себя в глазах и дрожащие губы. Испуг в глазах у узника вдруг сменился недоумением. Он тоже узнал себя в человеке, вошедшем в клетку со свечой. Он не мог понять, что происходит, что это значит, и от непонимания устрашился ещё более: изогнулись у узника губы и прорвалось рыдание. Но он быстро взял себя в руки и справился с рыданием. Бросил взгляд на подьячего, потом опять обратил взор на Николая:
— Что будет со мной?
Ему ответил Дементий:
— Потом переведут тебя в острог. Говорят, хрен редьки не слаще, но ты хоть свет божий увидишь и чистого воздуха глотнёшь...
К узнику Николаусу Смаллану приходили в клетку три дня. Всякий раз приносили ему мясо и хлеб и немецкое вино, чем не только весьма поддержали силы несчастного, но и расположили его к себе. Он быстро понял что к чему и, с одной стороны, всё ещё страшась за свою жизнь, а с другой стороны, из благодарности — оказывал своим нежданным благодетелям в их исканиях всяческое содействие. Благодаря искренности и усердию Николауса Конрада узнали много важных подробностей. Кроме, как у него, у кого бы они ещё могли спросить о его дальнем родственнике, управляющем замком Радбургом, о рыцаре-командоре, бароне Ульрихе фон Аттендорне?.. Спешно, почти не жуя, поедая мясо и хлеб, запивая эту немудрящую снедь вином, узник рассказывал всё, что помнил. И хотя в последний раз бывал он в Радбурге давно, лет десять назад, в детстве ещё, помнил он немало. Помнил он несколько башен, из которых не раз гонял птиц, помнил и высокие стены, с которых бросал камушки в ров, и перекидной мост надо рвом помнил, по которому каждый день бегал на луга собирать цветы, ловить жуков и бабочек, и широкие, залитые солнцем галереи на стенах помнил, на которых играл с другими детьми... Дементий дал ему уголёк и сдвинул солому на полу, и Николаус нарисовал на камне замок Радбург — как бы с высоты на него взглянул, как бы посмотрел на него глазами пролетающей птицы. Николай, глядя на рисунок, вспомнил этот замок; несколько лет назад, во время одного из набегов, он видел его издалека в сумерках; до сих пор он представлял замок очень смутно, но вот рисунок увидел и вспомнил — да, именно такой был замок Радбург.
Барона Ульриха, красивого и статного, с короткой бородкой и каждодневно подстригаемыми усами Николаус описал так ясно, что Николаю и Дементию тот представился будто живой. Хорошо помнил Николаус и четверых детей его: старшего сына Андреаса, среднего — Удо, ровесника Николауса, младшего сына Отто, что был на два-три года Николауса моложе, и дочь Ангелику — совсем ещё тогда девочку. Жену Ульриха Николаус никогда не видел, ибо к тому времени, как он приезжал в Радбург погостить, она уже умерла. А сестру Ульриха — Фелицию — он почти не помнил, поскольку Фелиция всегда предпочитала затворничество, и видел он её редко... Сколько в замке пушек, где хранятся ядра и порох, где содержатся лошади, где в замке колодец, есть ли в замке цистерны, значительны ли запасы еды, сколько в Радбурге рыцарей и ландскнехтов, как рыцари и ландскнехты вооружены, в каких помещениях замка живут, что едят и пьют, в какой церкви молятся... — ничего этого Николаус Смаллан не помнил, ибо, будучи мальчишкой, вникал он совсем в другие вещи, более соблазнительные в его возрасте; и устремления его тогда были совсем просты: рыбку бы выловить в пруду или в речке покрупнее, чем взрослому Андреасу удавалось вылавливать, похитрее бы смастерить силки и поскорее, чем сорванец Удо, поймать в них зайца в лесу, ущипнуть бы сонливую эстонскую девку, пасущую овец и от нечего делать сплетающую веночек, запустить бы камнем в крестьянина, скосившего траву и вырезающего из чурочек новые зубцы для грабель, сдёрнуть бы штаны с пьянчуги, выброшенного из деревенской таверны...
Особо выспрашивал Николай, не посылал ли Николаус Конрад грамот барону, не знают ли в Радбурге его руку. Но Николаус ответил, что грамоты в Радбург всегда отец его писал, поскольку не хотел доверять Николаусу столь важного дела — может, напишет не то, что нужно написать, а того, что нужно, вовсе не напишет, может, где-то по юношескому неразумию приврёт, преувеличит или, по неопытности, недооценит, приуменьшит, не на то слово сделает нажим и не подведёт влиятельного командора под нужную мысль; отец предпочитал сам дело делать, чем на кого бы то ни было полагаться и дорогую бумагу изводить попусту.
За несколько дней Николаус Конрад привык к посещениям гостей, привык к незатейливой снеди, что давали ему гости вместо той болтушки, вместо того отвратительного жидкого месива, какое приносили для него и других узников молчаливые равнодушные стражи, вместо того гадкого, дурного на вкус, скотского пойла, от которого подводило живот и мучили тошноты. Николаус понимал, что ежедневные гости его перестанут приходить, когда выведают всё, что им нужно. И, страшась этого, страшась опять остаться в полной тьме, в одиночестве и с
